Он встал, прошёл в кабинет, вынул из ящика стола табак. Закурил. Налил себе коньяка, осушил стопку залпом, как водку. “Нет”, – сказал Кристоф сам себе. – “Нам с ней надо расстаться, пока не поздно. Пусть государыня ищет этой Доротее какого-нибудь вертопраха, я женюсь на… А я ни на ком не женюсь”. Итак, граф принял решение и потянулся за пером и бумагой. Тут у него резко заболела голова и пошла кровь носом – уже второй раз за последнюю неделю, это нехорошо. Он запрокинул голову, подождал, пока кровотечение не остановится, выкинул бумагу, на которую успело попасть несколько капель крови, и приступил к письму. О чём и как писать? Прямо: “Между нами всё кончено”? Или дать ей шанс исправиться, извиниться, пересмотреть своё поведение? После некоторых раздумий граф написал так:

“Вся моя надежда, вся моя радость обратились в чёрную скорбь. В ту минуту, когда вы появились при Дворе, вы живо и весело забыли и одновременно унизили человека, всецело вам преданного, желающего вам только счастья. Вы нашли в свете многих мужчин лучше меня, более подходящих вам: меня это не удивляет! У меня много недостатков, и я не подхожу даме, преданной высшему свету; моё положение и мой нрав заставляют меня вести уединённый образ жизни. Когда вы мне сказали, что не сможете оставить большой свет, я понял, что наш союз во многом принесёт нам обоим несчастье”.

…А потом он всё же отправился в кровать и волевым усилием заставил себя заснуть – уже пробило три ночи, спать оставалось всего ничего.

Утром Дотти получила это послание, и оно её позабавило. Слова жениха она не приняла всерьёз – как можно обижаться на то, что она просто была собой и веселилась, а не слонялась с угрюмым видом по залу и не восседала с чинными старухами в углу! Она дала почитать это письмо Анжелике, на что её подруга сказала:

– Дядя Константин вчера сказал, что твой Бонси – зануда, и я с ним согласна. Видишь, он даже сам это признаёт и пишет, что “ведёт уединённый образ жизни”. И ещё мне кажется – он ужасно ревнивый.

– Ревнует – значит любит, – повторила Доротея где-то услышанную максиму.

– Моя бабушка говорит, что ревность – это не comme il faut, – добавила Анж. – Флирт – это часть светского поведения, и твой граф должен это понимать. Если не понимает – значит, не благороден. И ваш союз действительно принесёт вам несчастье.

– Я просто его не понимаю! – воскликнула баронесса, которой это письмо испортило лучезарное настроение. – Зачем я должна сидеть, когда другие веселятся? И зачем он меня ревнует и приказывает мне, что делать? Ведь я ему не жена!

– Да, а теперь представь, что будет, если вы поженитесь, – продолжала говорить Анжелика. – Он же запрёт тебя дома, и теперь ты будешь должна вести уединённый образ жизни вместе с ним, хочешь-не хочешь. Ведь он будет твой муж и ты должна ему подчиняться. И знаешь, – княжна перешла на шёпот, – он может тебя даже бить. Мне рассказывала бабушка…

Но Доротея не успела дослушать, что рассказывала подруге бабушка, прекрасная княгиня Изабелла Чарторыйская, с малых лет посвящающая любимую внучку в тайны отношений между мужчинами и женщинами, как вошёл лакей и доложил о том, что Дотти хочет видеть её жених.

– Я не выйду, – решительно проговорила она. – Я не знаю, что ему сказать.

– Подруга, – Анж приобняла её за плечи, и Дотти подумала, что несмотря на то, что княжна младше её по возрасту, решительности и твёрдости в ней побольше. – Давай я ему всё передам.

…Кристоф, уже отчаявшийся ждать ответа от невесты, думал было уйти, как перед ним появилась красивая юная брюнетка, которую он вчера видел на балу. По возрасту ей было совсем немного лет, даже меньше, чем Дотти, но она держалась с какой-то недетской уверенностью и взгляд её – а глаза у этой девочки были странными, слишком светлыми для таких тёмных волос, пронзительно-синего цвета, – внушал в нем какой-то необъяснимый ужас.

– M-lle Бенкендорф нездорова и сказала, что выйти не может, – проговорила она низковатым голосом и, упреждая вопросы, ответила. – Я фрейлина великой княгини Елизаветы, княжна Войцеховская. И ваша невеста просила мне передать…

– Что? – прервал он её, пытаясь отвести взгляд от лица этой “ведьмы”, как он уже окрестил Анжелику.

– Она никогда в жизни не перестанет флиртовать и наслаждаться танцами. И она больше никогда не хочет вас видеть, – невозмутимо ответила княжна и вежливо поклонилась.

Кристоф ответил на поклон, развернулся и ушёл в Канцелярию. Он был готов умереть, но виду никому не показал.

Санкт-Петербург, январь 1800 года.

Вести о размолвке между Доротеей и её женихом распространились, как огонь в лесу. Фрау Шарлотта отнеслась к этому философски – милые бранятся, только тешатся, и, с большим трудом вытащив из среднего сына хотя бы намёки на причины ссоры с наречённой, объявила, что проблема исключительно в нём. “Ей 14 лет, она не знает света”, – твердила многомудрая дама. – “Тебе, Кристхен, нужно полегче относиться к этому. Пока у неё есть возможность, она веселится. Но это ещё не значит, что Доротея станет скверной супругой”. Мария Фёдоровна, однако, сочла, что проблема – именно в Доротее, и отчитала её за фривольное поведение, попутно произнеся целую лекцию об обязанностях жены и матери. Но написать покаянное письмо жениху, который отдалился от Дотти и окунулся с головой в служебные дела, её убедил отец.

– Пойми, малышка, – сказал он. – Вы оба виноваты. Но кто умнее, тот и сделает шаг к примирению. Всё уже обговорено, платье почти пошито, бумаги я все выправил на приданое – зачем отменять? Я грешным делом было подумал, что мамаша его надоумила к тебе придраться и нас же виноватыми выставить, мол, плохо дочку воспитали.

– А зачем ей придираться? – спросила его дочь.

– Ну, мало ли что. Мы же лифляндцы, они курляндцы, например, – пожал плечами Кристоф фон Бенкендорф. – Свекрови всегда найдут, что не так в женах их сыновей. Сколько крови выпила моя матушка, царство ей Небесное, что я в жёны взял “чёрную” немку, даже сказала, что детей от неё своими внуками не признаёт.

– Почему “чёрную”? – полюбопытствовала Дотти.

– Ну, мать твоя, покойница, была не из Остзейского края. Так у нас говорят про пруссаков, мекленбуржцев, гессенцев и прочих. А монбельярцы нас тоже за своих не признают, – объяснил ей отец. – Называют “серыми” и “русскими”.

Доротея вспомнила, что Алекс писал, как его в байройтском пансионе дразнили за рижский выговор и называли “русаком”. Странно всё это. Язык – один, вера – одна, так нет же, всё равно найдут, к чему придраться.

– Так что пиши моему тёзке письмо с повинной, а если он и после него будет строить из себя оскорблённую невинность, я сам с ним поговорю. И с матушкой его – заодно, – решительно проговорил Бенкендорф-старший.

Однако Кристоф уже смягчился по отношению к ней, потому что с его стороны и мать, и сестра Катарина, и даже Карл твердили то же самое, что и его будущий тесть – своей дочери. Но, в отличие от рассудительного и дипломатичного Кристофа Бенкендорфа, они были более настойчивы и жестки. Только брат Ганс его поддерживал и не давил, за что граф был ему более чем благодарен. После того, как он прочитал письмо, в котором Доротея умоляла его простить ей всё, что она по глупости и незнанию наговорила, и начать всёсначала, он решил вновь увидеться с нею. Без посредников, наедине.

…Дотти заметила, насколько же за те недели, что она не видела Bonsi, он переменился. Глубокие синие тени легли под его глазами. Граф, и так не отличавшийся дородностью, похудел ещё больше, лицо осунулось совсем.

– Боже мой, вы больны? – проговорила она озабоченно. – Если это из-за моего поведения…

– Нет. – тихо проговорил он. – Не только из-за вас. И я не болен. Это так…

– Простите меня, мой милый Bonsi, – девушка взглянула на него своими чудесными зелёными глазами, а потом кинулась ему на шею. – Я сама не знаю, что на меня тогда нашло. Я больше не буду. Никогда в жизни.