– Благословляю вас, дети мои, живите счастливо, – твёрдо и торжественно произнесла Шарлотта Карловна и по очереди перекрестила будущих молодоженов.

Так, они стали официально женихом и невестой, и спустя три дня состоялась помолвка, прошедшая тихо, по-домашнему. Сразу же после помолвки Доротея приняла решение немедленно влюбиться в своего будущего мужа. Все говорят, что в браке должна быть любовь – и она у неё будет, да такая, что о ней ещё в книгах напишут! Своей подруге Анж, с которой виделась не так часто, как хотела, она описывала внешность и нрав своего жениха во всех подробностях и в самых красочных словах, так, что даже надоела той. Но странно – на расстоянии Дотти любила его до безумия, а стоило им встретиться – строго на два часа по субботам вечером, ибо у графа постоянно была служба, какие-то манёвры, плац-парады и доклады государю – ни следа от этой любви не оставалось. Разговоры с ним шли туго – Кристоф фон Ливен оказался на редкость молчалив и краток в выражениях; иногда, правда, когда речь заходила о военных делах или об охоте, граф разражался длинными монологами, в которых Дотти не понимала и пары слов, а переспрашивать стеснялась – вдруг ещё сочтёт дурой? Первое объяснение в чувствах между ними прошло так.

Первый раз, когда Кристоф рассказывал об охоте близ Мезоттена, имения его матери в Курляндии, Дотти неожиданно спросила:

– А вам не жалко бедных зверюшек, которых вы убиваете?

Кристофу “бедных зверюшек” никогда не было жалко – с раннего детства он, потомок ливского “короля-охотника” Каупо, внук страстного охотника Карла фон Гаугребена, который даже умер, когда загонял зайцев в лесу близ собственной мызы, научившийся стрелять дробью раньше, чем читать и писать, – делил всех животных на “друзей” и “врагов”. Дикие, неприручаемые звери, живущие в лесу, были “врагами”; собаки, сопровождавшие его с братьями в лес, лошади, на которых он ездил верхом, все те, звери, которые приносили пользу – давали молоко, шерсть и мясо, – “друзьями”. Поэтому он лишь недоумённо пожал плечами.

– Бог создал дичь для того, чтобы человек на неё охотился, – произнёс он, почувствовав себя умнее и старше этой девчонки, к которой и после помолвки продолжал относиться несколько снисходительно, скорее как к младшей сестрёнке или кузине, а не как к будущей жене. В конце концов, что она понимает в развлечениях для истинных мужчин?

– Я понимаю, если бы вам было нечего есть, – проговорила она. – Но так… Зайчики – они же такие милые, и их убивать или оставлять сиротами – зачем? А лисички? Вы рассказывали про охоту на лис – как так можно, в чём они виноваты?

– Лисы душат кур, волки задирают скотину и нападают на людей, а зайцы… – Кристоф надолго задумался, пытаясь придумать, как же вредят селянам и помещикам эти ушастые твари с очень вкусным мясом и мягким, весьма добротным мехом. – Хм… Зайцы грызут всякое. Как крысы. – откуда-то он вспомнил, что заяц относится к семейству грызунов.

– Нет! Крысы противные, а зайчики нет, – она посмотрела на него наивными глазами вчерашней институтки.

– Вы были на охоте, Доротея? – спросил он потом. – Это очень увлекательно. Когда мы с вами поедем в Мезоттен… Или в Зентен, к моему брату, там отличные места, вы забудете всё – так это увлекательно. Уверяю вас. Тем более, как вы говорили, вы любите верховую езду.

Она с ужасом уставилась на него. Её жених нынче представал перед ней довольно кровожадным созданием. Он рассказывал, как сам разделывал заячьи шкуры, и она представила его красивые, аристократичные руки по локоть в крови и вздрогнула… А если он заставит её это делать? Какой ужас… Она лишь отрицательно покачала головой.

– Я не умею стрелять, – прошептала она.

– Не беда, я вас научу, – уверил Кристоф, так и не поняв весь ужас, который она испытала в душе, представив, что ей придётся убивать хорошеньких рыжих лисичек и милых зайчат.

– Всё равно, я не смогу никого подстрелить, – продолжила она.

– Не беда, – он приблизился к ней, слегка приобнял за плечи, подумав, что неплохо бы им когда-нибудь уже поцеловаться и начать вести себя как влюблённые, а не как кровные родственники или друзья детства. – Я буду убивать за вас.

Дотти замерла – от смущения, от какого-то непонятного волнения, охватившего её. Он говорил страшные вещи и обнимал её так, как никто не обнимал, этот высокий и сильный молодой человек с всегда холодными, бесстрастными глазами, и она ощущала слабый запах его лимонного Eau de Cologne, дорогого табака и чего-то ещё.

– Вы такой сильный, – прошептала она. – Вы были на войне?

Он кратко кивнул. Когда-нибудь он расскажет ей в подробностях… Но не сейчас. Лучше ей не знать. Это определённо не тема разговора с юной девицей, даже с собственной невестой.

– Мой papa тоже был на войне… Вас с ним и зовут одинаково. Это как-то странно. Я буду вас путать, – она нервно засмеялась. – А у вас есть какое-нибудь другое имя?

– Генрих. Рейнгольд, – перечислил он оставшиеся имена, которыми его окрестили 25 лет тому назад.

Она поморщилась. Имена эти были, на её вкус, лишь чуть-чуть получше Ойгена или Балтазара.

– Знаете, что? – шепнула она ему на ухо. – Давайте я вас буду звать Bonsi.

– Почему именно так? – спросил её весьма удивлённый жених.

– Потому что вы такой хороший – si bon, – хитро и как-то соблазнительно улыбаясь, произнесла Доротея. – А если переставить слоги – то как раз получится Bonsi.

– А почему бы не звать меня просто по имени? – поинтересовался Кристоф, которому не очень понравилась затея звать его по кличке, как собаку.

– Потому что вы для всех – Кристоф, Кристхен, Христофор Андреевич… А для меня вы будете Bonsi. Только для меня, ни для кого больше, – она обняла его в ответ с сильно колотящимся, непонятно от чего, сердцем.

Он смотрел на неё немного затуманенными глазами. Перед ним была вовсе не юная угловатая девица с веснушками на щеках, а Единственная, которую он был согласен любить до скончания дней своих. В её зелёных глазах уже читалось некое обещание… Обнимая её, он почувствовал свою власть над ней, над её судьбой, телом, душой и жизнью – сладостное, странно-греховное чувство, какое он не испытывал в объятьях тех, с кем делил постель до недавних пор. Тем он был ничем не обязан, как и они ему. Даже их лиц не всегда мог вспомнить. А вот эта Доротея фон Бенкендорф, его будущая жена, скоро перейдёт в его полную и нераздельную собственность. И разделит с ним жизнь, из которой ещё неизвестно что выйдет – граф Ливен не думал, что в нынешнее время сможет удержать своё высокое положение навсегда, опалы и немилости случались ежедневно. Наверное, это чувство, неотделимое от чувства наслаждения властью и обладания некоей драгоценной собственностью, и есть та самая любовь, о которой все столько твердили, – решил Кристоф и вымолвил по-немецки:

– Я люблю вас, Доротея. И буду любить вас вечно.

Потом наклонился и поцеловал её – так быстро и жадно, что у неё аж губы заболели. “Вот это и значит целоваться по-настоящему”, – промелькнуло у неё в голове.

– Я тоже вас люблю, – призналась она несколько испуганно, сама не разобравшись, что же ощущает к жениху. – Bonsi.

…Теперь она ждала 12 февраля 1800 года с большим нетерпением, предвкушая будущую семейную жизнь.

К удивлению Дотти, её брат Алекс без энтузиазма воспринял идею ее брака с Ливеном. Более того, на назначенную дату свадьбы – 12 февраля – он не будет в Петербурге: его отправляют с поручением в Мекленбург. Дотти была слегка расстроена тем, что Алекс не увидит ее перед алтарем, выразила ему это, но он только пожал плечами и произнес:

– Ливен, конечно, получше Аракчеева, но тебе лучше вообще не выходить замуж.

– Ты сам прекрасно знаешь, что это невозможно.

Алекс был очень похож на свою сестру, так, что, если бы не разница в возрасте, их можно было бы принять за близнецов. Одинаковый цвет волос – светло-русый с рыжеватым отливом, одинаковые зелёные глаза того чистого цвета, без примесей серого или карего оттенков, который нечасто встречается у людей, а только у диких животных, некоторая худощавость, не слишком украшавшая Дотти, но придававшая Алексу определённую изящность и мужественность, столь ценимую дамами, высокий рост, длинные пальцы и тонкие, острые черты лица. Несхоже было только общее выражение – Алекс в свои 17 лет уже начал постепенно перерастать подростковую неловкость и угловатость, и был уверен в собственной неотразимости, тем более что женщины и девицы влюблялись в него гораздо чаще, чем в его сверстников, и он чаще мог рассчитывать на благосклонность противоположного пола. Дотти же не привлекала пока восхищённых взглядов мужчин.