Китаец, почтительно стоявший в углу комнаты, наклонился через плечо грузной хозяйки и быстро зашептал ей на ухо. Та только слегка шевельнула плечом, оборвав непрошеные советы. Но неподвижный, похожий на желтолицего удава Ю-Ао-Цян уже заметил ее мгновенную нерешительность.
— Мать моя, — медленно заговорил он, приподымаясь с подушек, — ты показала нам многих прекрасных обитательниц твоего дома. Но от нас скрыта лучшая из них. Не отказывайся…
Все увидели слишком резкий знак отрицания, выдавший ее.
— Смотри, мы не шутим, мы расплатимся тяжелыми ланами и верными обязательствами на имя здешнего банка. Смотри!
Он высыпал на циновку груду приятно звякнувших серебряных слитков — «таэлей» или «лан», — наиболее употребительной в Китае крупной монеты, и тряхнул перед ее глазами пачкой денежных бумаг. Старуха вытянула морщинистую шею, и ее тусклые глаза еще глубже зарылись в желтые складки щек.
— Но, господин мой… но… между вами… о, нет, твоя проницательность обманула тебя, сын неба… Все, что имеется в этом бедном доме, прошло сейчас перед вами.
Ю-Ао-Цян потер рукой покатый лоб и вдруг вскочил на ноги, указывая на Львова.
— Я понял. Ты боишься его, благородного ференджи. Но тогда успокойся, мать. Он так же, как и мы, ищет прекрасную девушку… Он… — Ю-Ао-Цян прошептал несколько непонятных слов.
Старуха скользнула из комнаты, сопровождаемая молодым подручным. Где-то за перегородкой послышался ее пронзительный голос, слова увещевания, произносимые китайцем, и чей-то отчаянный крик. За дверью началась энергичная возня, и пестрый занавес резко рванулся в сторону.
Пятеро ожидавших разом вскрикнули от восхищенного удивления. — Да, это — та, которую они ищут. Та, кого дожидается монастырь «Бао-Дун».
В комнату вбежала и замерла при виде пяти незнакомцев девушка лет двадцати, одетая в темное европейское платье. Ее округло вычерченное бледное лицо, окруженное белокурыми распущенными волосами, было исковеркано страхом и отвращением. А когда она подняла обнаженную до локтя нежную руку, все увидели полосу от удара хлыстом, резко выступавшую на розоватой коже.
— Но ведь это же белая! — пораженный Шанг вскочил на ноги, пожирая глазами стройную и тонкую фигурку. Львов только свистнул, поудобнее усаживаясь на мягком сиденье.
— Да, это белая, великий господин. — Старуха, очень довольная и в то же время немного трусившая, причмокивая, ходила вокруг девушки. — Но она не украдена, — да засвидетельствуют это души всех моих предков. Она воспитана мной для высоких господ, к числу которых принадлежите вы. — Девушка хотела что-то сказать, но дьявольски жестокое выражение лица старухи разом заставило ее закрыть рот.
— Хорошо, — Шанг перешел к делу, — сколько ты хочешь за эту женщину?
Старуха обдергивала платье своей жертвы, оглядывая гостей алчными глазами.
— Видите, дорогие гости, вам понравилась девушка. Но она стоит дорого, очень дорого… Не дороже своей настоящей цены… Она стоит пять тысяч полновесных таэлей.
Вглядываясь в неподвижно стынущие лица покупателей, она заговорила еще оживленнее:
— Она прекрасна, как луна. Ее тело — розовеющий жемчуг. Ее груди крепки, как шишки молодого кедра, и ароматны, как розы. Ни один мужчина до сих пор не прикасался к ним. Ее спина стройнее и гибче бамбука. Ее живот… но, добрые благодетели, зачем мне напрасно утруждать свой язык? Вы сами увидите, каких денег она стоит. Разденься, дочь моя, и покажи свои достоинства своим будущим господам.
Это было довольно неожиданное заключение. Та, к которой было обращено приказание, закрыла лицо руками и с протестующим криком отскочила к стене. Китайцы сидели неподвижно. В комнату вбежали два рослых субъекта в долгополых халатах — жуан-ды (вышибалы) дома. По знаку хозяйки, они бросились к пронзительно закричавшей девушке…
— Довольно!
Короткое китайское слово свистнуло, как хлыст, в обстановке напряженного ожидания. Абу-Синг стоял, выпрямившись во весь рост, с протянутой вперед рукой. В кулаках вышибал сверкнули неизвестно откуда взявшиеся короткие ножи. Они угрожающе обернулись к Сингу. Старуха тоже обратила к нему дрожащие губы посеревшего пергаментного лица.
— Довольно. — Синг толкнул ногой груду серебра и взял ассигнации из рук Шанга. — Мать моя, мы видим, что девушка подходит нам. Мы не нуждаемся в излишних доказательствах. Ты просишь пять тысяч таэлей? Вот тебе три тысячи. Больше тебе не даст никто. Не очень-то безопасно торговать сейчас белыми девушками. Бери деньги и передай нам товар. И, да процветешь в мире ты и души твоих предков!
Старуха молча протянула к деньгам цепкие пальцы пухлых, украшенных массой колец и браслетов рук. Торг был заключен. Посланцы Дракона нашли ту, ценой жизни которой драгоценный документ очутится в руках борцов за свободу Китая.
4. Монастырь Бао-Дун
И вот — дорога. Полторы тысячи верст верхом по гористой, изрезанной реками стране. Два месяца беспрерывной езды с пленной женщиной на руках, под постоянной угрозой ареста и гибели всего дела. Кто знает — не встретится ли им патруль европейских или американских солдат, который почувствует подозрение и велит выдать на допрос странную пассажирку, спрятанную в глубине крытых носилок? Кто знает, какие приключения испытают они в далеком, загадочном Тибете?
За долгие недели путешествия по огромной стране среди шести спутников — одной женщины и ее пятерых хозяев — успели установиться довольно странные отношения. Точнее говоря, отношения установились только между тремя из шестерых.
Трое «детей черного дракона» — Шанг, Ци-Мо и Ю-Ао-Цян — смотрели на девушку почти как на неодушевленный предмет, как на цену за обладание нужными обществу бумагами. И, как таковая, цена эта должна была бережно охраняться. Ее не смел касаться ни один лишний взгляд, ни одна могущая произойти неприятность. Абу-Синг же — но об Абу-Синге мы позволим себе поговорить немного позже…
Согласно с вышеизложенным, складывалась и та относительная свобода, которой начала располагать девушка, как только вступили в полосу настоящего, почти не захваченного западной «культурой» Китая. Она свободно ехала на лошади, пользуясь, кроме того, всяческими услугами своих «охранителей». Ведь это нужно для блага общества, для того, чтобы благополучно довезти покупку до места назначения. Что же касается Львова…
С самого начала пути он, чувственность которого сильно разогрелась первой сценой в притоне, стал преследовать пленницу своей любовью. Когда маленький караван останавливался на ночь, он оказывал ей массу мелких услуг, разводил для нее отдельный костер, выискивал лучший угол в невероятно грязной сельской гостинице. Он старался войти в ее доверие, отпускал массу любезностей на всех известных ему языках. «Нельзя ли отыскать вместе средство к спасению?» — нашептывал он во время своих дежурств около нее. — «Кто она? Как попала в китайский притон?» Но та же сцена, которая впервые зародила любовь у Львова, показала ей истинную подкладку его ухаживаний. Она молчала. А его попытки перейти к «методу прямого действия» во время одной из ночевок тоже не увенчались успехом. При первом прикосновении его жестких пальцев она вскочила на ноги, красноречиво приставляя к своему горлу острие раздобытого где-то ножа…
Зато совершенно другие чувства испытывала она при виде Абу-Синга. Под маской жестокого покупателя живого товара она старалась угадать смелый и честный характер. Синг догадался пресечь отвратительную сцену в публичном доме. Синг спас ее дважды во время пути: из мутного кипящего водоворота и от рук грабителя. И молчаливый коренастый тибетец часто чувствовал на себе два различных взгляда: благодарный и умоляющий — больших голубых глаз и злой, вспыхивающий ревностью — Львова. Была ли права девушка, делая героя из мрачного, всегда занятого и рассуждающего о политике Абу-Синга?
