В наказание Дизма должен был стоять на коленях в углу детской. Поначалу он упрямо колотил ногами об пол, сердце его не могло смириться с ужасной несправедливостью: почему сейчас, в этот прекрасный солнечный день, он должен один-одинешенек сидеть здесь, в углу, за кроватью, в то время как Пик, Линче и Фице весело бегают по улице? Он злился на отца, который всегда был несправедливым, лишая их малейшей радости. На какой-то миг он успокоился, но потом его снова охватило бешенство от бессилия перед нависшей над ним железной отцовской рукой. Он бился головой об пол, выл и ревел так, что могло бы смягчиться даже каменное сердце. Но отец за стеной молча ходил по комнате из угла в угол. Тогда Дизме показалось, что вот-вот наступит конец света — так велика была постигшая его несправедливость. Ему захотелось умереть в отместку тирану, который прохаживался взад и вперед по соседней комнате. Он вытащил из кармана бечевку, сделал петлю и, просунув в нее голову, прикрепил конец веревки к изголовью кровати. Затем стал медленно опускаться на пол. Петля, затягиваясь все туже, сдавливала ему горло, жилы на шее набрякли, кровь прилила к голове; казалось, еще минута — и треснет череп. От боли и страха Дизма взмахнул руками, бечевка ослабла. Он быстро распутал петлю. У него было такое чувство, будто кто-то душит его, в глазах потемнело — все вокруг расплывалось словно в тумане. Испугавшись боли, он понял, что умереть не так-то просто. Чувствуя себя покинутым и одиноким, Дизма только горестно всхлипывал. Не думая больше ни об отце, ни о бегающих у реки мальчишках, он весь изнывал от душевной тоски. Когда у него осип голос и высохли слезы, он присел у постели и уткнулся лицом в подушку. В этом горьком отчаянии он вдруг вообразил себя мучеником и героем. В комнате смеркалось. Отец так никуда и не ушел. Дизма понял, что спасения нет и ему придется сидеть здесь до ужина. Он стал придумывать, как бы скоротать время. Случалось, он и раньше крепко зажмуривал глаза, чтобы потом в кромешной тьме видеть, как мерцают светлые точки и вспыхивают радужные блики. Когда он на этот раз попытался сделать то же самое, он ощутил в груди таинственное беспокойство. Оглянувшись из предосторожности по сторонам и убедившись, что за ним никто не подсматривает, он крепко зажмурил глаза, уткнул голову в подушку и стал ждать, не покажется ли ему то самое личико, которое утром поразило его. Ему хотелось увидеть девочку четко и ясно, а не только думать о ней. Он восстанавливал в памяти все по порядку, картину за картиной: как он влез на колесо повозки, как прижался к стеклу и увидел белые гибкие руки. И потом — как она стояла на подножке фургона, обратив на него покорный, печальный взгляд. Какое на ней было платье? Все напрасно. Он только пытался ее себе представить, но явственно ничего не видел. Волнение его все возрастало. Мысли о девочке помогли ему забыть о несправедливости, мир снова показался ему несказанно прекрасным — будто на небе появился сверкающий метеор, целиком изменивший современное земное обличье. Но все было напрасно. Он не мог воссоздать ее зримый образ. Сидя на полу, он прижимал ладони к глазам и тихо шептал, повторяя все, что случилось утром, — один раз, второй. Вдруг он сжался в комок и плотно стиснул губы. Всего мгновение… В темноте возникли гибкие руки и сплелись у затылка… Почему он весь дрожит, мечтая, чтобы когда-нибудь в полной тишине прикоснуться к этим рукам, почему он не может сейчас ни о чем другом думать? Этого Дизма не знал и знать не мог. Ему было только десять лет…
В комнату проникли последние отблески заходящего солнца. Шагов отца за стеной больше не было слышно. Спустя некоторое время приоткрылась дверь, и в комнату прошмыгнул Фице. Дизма с любопытством принялся его расспрашивать, не упоминал ли отец о цирке. Фице печально покачал головой.
— Значит, сегодня не пойдем, — заключил Дизма Неожиданно в окно постучал Фрголинов. Когда братья осторожно приоткрыли оконную створку, он прокричал им:
— Эй, вы там! Мать взяла троих из цирка к нам на квартиру!
Он тут же убежал, и Дизма больше ничего не смог у него выведать.
За ужином отец оттаял. Высоко подняв брови, он сказал с сожалением:
— Вот, пошли бы сегодня в цирк, если бы не…
Дизме показалось, что отец сам об этом жалеет и потому молчит. Но оба они — и Дизма и Фице, который склонил стриженую голову к самой тарелке, — прекрасно знали, что отцовское упрямство все равно восторжествует. Когда они вставали из-за стола, отец пообещал:
— Завтра вечером, если будете послушными…
И они решили вести себя образцово. Некоторое время с кроватей еще доносилось веселое хихиканье, но вскоре смолкло. Дизма укрылся с головой, скорчившись под одеялом так, что колени уперлись в подбородок. Он с нетерпением ждал, когда перед глазами появится виденное им утром личико, но сон одолел его и погрузил в темноту.
На следующий день после обеда все ребята собрались во дворе под орехом. Пик побывал накануне вечером в цирке. Он с воодушевлением рассказывал, как его пропустили в цирк за три кошки. Сейчас у него в ящике под кроватью снова сидят две. Он хвастливо рассказывал, будто лев разорвал одну из кошек прямо у него на глазах. Дизма верил всем его россказням и вранью тоже.
— Представление было шикарное. Тигр чуть-чуть не разорвал укротителя на мелкие кусочки.
Фице с жадностью поглощал каждое слово рассказчика.
— Тигр зарычал, заревел, разинул пасть — и на дрессировщика! Тут начали стрелять из пистолетов.
Любопытный Дизма расспрашивал Пика:
— А что поделывают ваши квартиранты из цирка?
— Да я их совсем не вижу. Ушли рано утром, репетиция у них. — Пик презрительно поморщился. — Тощие кикиморы. Под куполом по воздуху друг друга швыряют.
Пику не сиделось. До вечера ему нужно было раздобыть третью кошку, и он улизнул со двора.
Дизма и Фице никак не могли дождаться вечера. Время тянулось ужасно медленно. За весь день отец ни разу не упомянул о цирке, и мальчики уже начали отчаиваться. Лишь под вечер появились кое-какие благоприятные предзнаменования. В кухне они проведали, что отец сегодня никуда не ушел из дома, как это нередко случалось. Не успела кухарка накрыть на стол, а они уже сидели на своих местах в ожидании ужина. В дверях появился отец, и у мальчиков от радости запрыгало сердце, когда они увидели на нем праздничную одежду, а на голове — круглый парадный цилиндр. Он так и ужинал, не снимая цилиндра. Затем они все, взявшись за руки, пошли в цирк: отец — посредине, мальчики — по бокам. Всю дорогу они рассказывали ему, что уже видели. Теперь они не боялись, что отец вернется с ними домой.
Над входом в цирк висели сверкающие дуговые лампы, ярко освещая каштаны. Отец с мальчиками протиснулся сквозь толпу к кассе, в которой сидела черноглазая, белолицая толстушка. На шее и на голых руках у нее позвякивали стеклянные бусы. Дизма заметил, что отец, купив билеты, несколько раз на нее оглянулся. Одетые в ливрею швейцары проверяли билеты и раздвигали портьеры. У некоторых из них были такие свирепые лица, что Дизме стало страшно. Прямо против входа была воздвигнута высокая эстрада, на которой расположился цирковой оркестр; музыканты потихоньку наигрывали на духовых инструментах, приглушенно рокотали басы. С замирающим сердцем Дизма вошел в таинственный, тускло освещенный зал. От посыпанной свежими опилками арены тянуло густым теплом конюшни, в воздухе мешались запахи духов и пота. У Дизмы раздувались ноздри, когда он вдыхал этот особый, спертый и дурманящий цирковой воздух, заставляющий работать фантазию. Вход, расположенный под эстрадой, был завешен тяжелым бархатным занавесом, по временам оттуда выглядывали люди — то мужчины, то женщины. Служители в ярко-красных фраках сновали среди публики, провожая зрителей на свои места и выгоняя безбилетных, которые то там, то тут подлезали под брезент шатра. Высоко на галерке Фице заметил Пика и сделал ему знак рукой. А Дизма не мог оторвать глаз от занавеса. Арену еще раз подмели, выравнивая опилки. Медья величественно показал служителю билеты, и тот с глубоким поклоном проводил их в ложу у самой эстрады. Дизма и Фице всячески старались заглянуть за бархатный занавес. Когда его слегка отогнул проходивший мимо служитель, дети заметили там лошадиную голову.
