Но ведь и как повезло, что я вообще до всего этого дошел — значит, это возможно! И не просто возможно, но и возможно для меня. Бесконечно полуобнажающие себя на улицах юные девушки периода моего созревания — они ведь тоже были доступными, но не для меня, не для меня, только не для меня! А потом… как-то так случилось, что у меня начали появляться они, но мечты мои шли дальше и глубже, и я не знал, что с собой делать, и куда девать свою похоть, от которой не избавляла и близость с девочками. Девочки — они всё равно были чем-то другим, а мальчики, красивые обнаженные мальчики были мной самим, моим странным и противоречивым, идеальным и недостижимым образом меня самого, на который я охотился, как кошка на собственный хвост.

Меня захлестнула волна нежности к моему Максимке. Я вспомнил, как, одетый, лежал на его трепещущем теле, на котором остались только трусики, как стянул и их, как управлял каждым его стоном, каждым содроганием, как пожирал глазами всё его пылавшее тело, как поцеловал потом его природно, биологически ласковые губки, залезая при этом к нему под майку, чтобы вновь насладиться своей властью над ним… Все эти образы неслись в моей голове воспаленным роем, мешаясь, обгоняя друг друга, заполняя собой все щели моего сознания, вырываясь из него со свистом и яростью. Я смотрел на двор, в котором сидел, на детей, на их мам, бабушек, собачек. Я думал о том, какая идиллическая это картина — и какая при этом ложная! Точнее, не ложная, а… односторонняя. Да, вся эта умиротворенность — правда, но лишь часть правды, одна из многих ее частей. Кто знает, кем были в молодости эти правильно-праведные заслуженные бабушки? Кто знает, скольких мужчин они играючи растоптали? Кто знает, о ком мечтают все эти милые мамы в ночных объятиях своих мужей — и для какой цели они вообще стали их женами? Кто знает, со сколькими мальчиками (или девушками?) одновременно будут спать эти маленькие нежные девочки, какими именно словами они будут посылать своих — этих самых вот! — мам, когда те лицемерно станут призывать их к нравственности?

Эти мысли несколько успокоили меня. Я уже не чувствовал себя моральным уродом, изгоем, отщепенцем, бракованной деталью, отпавшей от этого чистого-чистого мира с ярким солнцем и голубым небом. Напротив, небо и солнце с их страстью и полноцветностью стали казаться мне союзниками в этой борьбе за власть над идеальной Красотой — в борьбе за себя.

Жару и тишину квартиры прорезал прохладный, серебристый и мелодичный электронный звонок. Я снял трубку. Это была Кристина.

— Леша приехал, — сообщила она. — Я бы хотела, чтобы вы продолжили с ним заниматься.

Да, пока в слово «заниматься» она никакого особого смысла еще не вкладывает… Интересно, когда же это случится? Так странно… Некий момент разделит мою жизнь на две части: до и после. А внешне проявится это прежде всего в том, что слово «заниматься» она произнесет с совсем другой интонацией — суровой, осуждающей, гневной, прокурорской, возмущенной, негодующей. А пока…

— Отлично! — отозвался я бодро. — Я готов с ним заниматься.

В своем голосе мне послышались какие-то извращенно пионерские нотки. Вот уж воистину: «Всегда готов!» Только вот к чему?..

— Завтра в три вас устроит? — спросила она вежливо-деловито.

— Завтра в три? — переспросил я, словно бы задумавшись. — Да, пожалуй, устроит.

Конечно, на этом фронте я пока был еще вне всяких подозрений. Но не хотелось бы вызывать их раньше времени чрезмерным рвением. Я вспомнил, как девушка, с которой мы ездили как-то на пляж, рассказывала мне, что в ее детстве по ее району ходил старикашка странной наружности и, завидев маленьких школьниц, похотливо и хрипло бормотал:

— Ах, деточки-конфеточки-цветочки!

Меня передернуло. Неужели и я когда-нибудь таким стану? «Стану?» А разве я уже, по сути, не такой? Но почему же к нему я чувствую если не отвращение, то уж по крайней мере неприязнь, а к себе отношусь вполне нормально? Потому что у меня это всё как-то тоньше, красивее, драматичнее, не так грубо и прямо, как у него? А может быть, только потому, что он — это он, а я — это я? По известному принципу: свое не пахнет? «Пахнет?» Ну вот, я опять стал рассматривать это как грех, как преступление… Черт, куда же мне деться от своего приставучего сверх-Я?

— Ну, до встречи, Денис, — сказала она чуть ли не ласково. А ведь замков у них на дверях комнат нету. Каким же голосом она станет разговаривать со мной потом?

— До встречи, Кристина, — ответил я почти шепотом.

Лужа на мостовой засияла, словно бы вместив в себя весь закат, словно став им.

Как двигаться дальше? Тема частей тела уже исчерпана. Если мы будем проходить ее на каждом занятии, да еще и каждый раз одинаково, это будет очень странно. Тогда меня выгонят еще до того, как я успею погладить его звездчатый глазочек на животе и поцарапать его нервно-нежные розовые кружочки на обнаженной груди. Никакой возни он со мной не начинает. А если я сам на него накинусь, он этого не поймет. С ним нужно быть очень плавным и осторожным. Но что же конкретно мне делать?

Я помыл яблоко и стал творчески жевать его. Яблоки выполняют у меня ту же функцию, что у многих других людей — сигареты. Они снимают напряжение и помогают сосредоточиться. Соответственно, роль окурков выполняют у меня огрызки. Их тоже нужно куда-то выбросить или выплюнуть, довершив тем самым сакральный акт.

На глаза мне попался простой карандаш с разноцветно разрисованным пластиковым корпусом и многоступенчатым грифелем. Его пишущий конец был довольно острым, другой конец — голубым и пушистым. Мне подарила его еще в школе на какой-то маленький праздник, а может, и просто так моя первая девушка. Он был для меня чем-то светлым, священным и чисто духовным. Тогда еще я не видел ее тела без одежды. А потом, когда я увидел его, о карандаше я уже особо не думал. Но теперь… теперь… когда я думал о ней, то не в последнюю очередь вспоминал и ее обнажение в поезде, когда она норовила раздеться, а ее нудная и некрасивая подружка норовила одернуть ее короткую маечку ниже, когда она сама, по своей воле, стала, пусть и на уровне роли, соблазнительной и глупенькой девочкой-куклой, выносящей что-то на подносике. Карандаш стал для меня физическим, темным… как ее смуглое, солнечное южное тело с жесткими черными волосиками внизу живота.

Мысль родилась сама собой.

И опять он встретил меня в футболке. Мой орган даже не вздрогнул при виде его. Ведь он был одет. Он был для меня просто учеником. Я удивился и спросил себя вдруг: а может, это я сам себе напридумывал все эти страстишки, чтобы казаться себе более оригинальным и крутым? Вот я вижу его — и я совершенно спокоен. Так что же?

Но нет. Я смотрю не его загорелое после Болгарии лицо, на его потемневшие руки, шею. Я вспоминаю рассказ Бунина «Солнечный удар», где герой тоже смотрел на открытые части тела девушки, с которой он познакомился, восхищался их пляжным цветом и представлял, какой она должна быть под своим платьем — свежей, морской и смуглой. Таким же должен быть сейчас и мой Леша. И мне снова хочется стянуть с него майку!

Первую половину занятия он сидит одетый, но потом раздевается. Приятно представить, что это тело разморилось от нелегких, природно неблизких ему умственных усилий. И что разморил его именно я!

Я делаю всё, чтобы не начать пристально, нагло и откровенно разглядывать его в ту же секунду, как край маечки открыл нижнюю часть его живота, бедер и спинки. Солнце и море сочились из каждой клеточки его кожи. Будет ли он когда-нибудь так же прекрасен, как сейчас?

Мы делаем упражнения, получается у него как всегда, и он ерзает на стуле, теребит ногами какую-то коробку, а может, чистое пластиковое мусорное ведро, стоящее под столом, вращает в руках какие-то карандаши, фломастеры, ручки. Как неудобно, как неуютно, как трудно, как невозможно этому телу пытаться быть духом, быть разумом! И теперь у меня есть повод рассматривать его обнажение. Задавая вопрос, я могу теперь пристально глядеть на него, будто бы ожидая ответа. Но с тех пор, как он стянул с себя майку и стал зверьком, я допрашиваю уже совсем не его, мне совсем не нужны его правильные ответы. Мне нужна только власть над этой сказочной ямочкой посреди ярко-желтых волосков и над этими чувствительными розовыми пуговками на его здоровой широкой груди.