— Отдай мне свой пупок, — сказал я глухо и странно — и сам поразился тому, что сказал. Мне вдруг стало страшно. Я открыл ему одно из своих самых диких, отчаянных и потаенных желаний, которого не открывал за всю свою жизнь никому и никогда — ни одной своей девушке и ни одному своему другу.

Пальцы мои задрожали и покрылись холодным потом.

— Отдай мне свое тело, — пошел я дальше и сам заледенел от своих слов.

— Э, да вы совсем охренели! — воскликнул он с пугающей серьезностью.

И тут, как в ответственных шахматных партиях в критический момент, я собрался. Я понял наконец, что спутал свои ночные фантазии с реальностью, что начал вести себя так, как вел только ночью в кровати, беснуясь от предвкушения оргазма и извиваясь в его жутких и сладких судорогах. Я произнес вслух свои горячечные ночные шепоты и воспаленные мысленные фразы. Я не верил тому, что произошло. Надо было действовать. Надо было срочно исправлять положение.

— Кровь! Свежее мясо! — прохрипел я уже совсем другим, откровенно пародийным голосом. Я подумал было о том, что для пущей убедительности можно было еще укусить его в шею. Но потом решил, что это могло убедить его совсем в обратном, — и воздержался.

Он снова заржал — и в смехе его явственно послышалось облегчение и расслабление.

— Дракула! — захихикал он.

Я пародийно зарычал, что привело его в еще больший восторг. Огромным усилием воли я вытащил указательный палец с агрессивным, хоть и коротким, мужским ногтем из лучшего, что было в Максиме — из его глупого обнаженного коричневого пупка, такого наивного и дурашливого, такого красивого и такого юного. Я подумал просто, что если продержу там свой палец еще немного, то не в силах уже буду притворяться. А начну говорить всё то же самое на полном серьезе…

А потом, когда мы засели все-таки за немецкий и он, как всегда, устал минут через десять, он вдруг откинулся немного на своей табуретке и сказал:

— В школе ходили как-то в бассейн, и одна девчонка из нашего класса так пялилась на меня! Я уже разделся, а она еще нет. Встретились в каком-то коридоре, а она, уродина такая, еще и в очках, так пялилась на меня и даже пощекотать захотела.

— Ты ей разрешил? — спросил я, еле сдерживая свои челюсти, чтобы они не начали хищно клацать, как у нашей кошки во время охоты.

— А она не спросила. Я нес в руке полотенце, зацепился им за какую-то фигню, запутался, стал его распутывать. А она подошла и стала гладить меня вот здесь и вот здесь, — он провел рукой по своей талии и ребрам.

— Тебе понравилось? — спросил я как можно спокойнее.

— А мне как-то по фигу. Вы же видели, что щекотки я не боюсь.

— Но тебе, наверно, приятно было показать ей, что ты не боишься щекотки, — вкрадчиво проговорил я.

— Не знаю. Наверно, — небрежно ответил он. — Она и в классе на меня смотрела часто. Смотрит, как дура, глазенки свои как выпучит.

— А ты на нее не смотришь? — спросил я лукаво.

— А чего на нее смотреть. Уродина — она и есть уродина. Ботанка. Что с нее возьмешь.

— Пора бы, братец, и тебе немного поботанить. — Я положил руку на учебник с недоделанным упражнением. — Раскрывай скобки и ставь глагол sein в нужные личные формы.

Но он даже не подумал наклониться обратно к столу. Я посмотрел на него пристально, словно желая подчинить себе его волю, заставить его учиться. К моему удивлению, он ответил мне точно таким же взглядом, только еще и упрямым. Мы смотрели друг на друга долго, прямо и напряженно. Мне показалось, что семя польется у меня сейчас изо рта, что я зарычу, захриплю, закричу от возбуждения. Мне захотелось обнять его и впиться своими жадными губами в его идеальные детские губки, покрыть жесткими, яростными поцелуями всё его совершенное лицо и подобно питону, всосать в себя его тело, поглотить его красоту.

Выйдя за дверь его квартиры, я одновременно и успокоился, поскольку на сегодня всё уже было позади, и оцепенел, поскольку вообще-то всё только начиналось. Я осознал то, что я с ним делал. Впрочем, ничего противозаконного пока что у нас с ним не было. Оцепенел я скорее от страха скандала с родителями… и оттого, что мечта моя начала сбываться. Ночь моя стремительно превращалась в день. Но я, будучи человеком медленным, всё никак не мог в это поверить. Вот если бы это продолжалось год или два, — пожалуй, я бы успел это осознать и даже привыкнуть к этому. Но сейчас, когда происходило всё в течение считанных дней, минуты страха и трезвости сменялись у меня минутами дикой похоти, опьянения, безумия, жажды Красоты, сметающей всё на своем пути.

Итак, я получил право щупать его в борьбе… Но ведь это неудобно! Я должен всё время напрягаться, всё время думать о том, как бы удержать его руки. Я должен, по сути, быть таким же телом, как и он, разве что одетым, но зато еще более сильным. И раздевать его вынужден я украдкой, под предлогом щекотки. Таким образом я никогда не смогу снять с него что-нибудь целиком и надолго, только задрать на пару минут. Конечно, этого было мало. Но что можно было поделать? Части тела сейчас мы не проходили с ним ни по английскому, ни по немецкому, ни тем более по русскому. Конечно, я мог ввести эту тему в качестве повторения, если по английскому, или для общего развития, если по немецкому. Но ведь на игру эту он всё равно бы не пошел. Он не станет добровольно отдаваться, да еще и так просто и наивно. Это ведь не Леша.

И вдруг меня осенило. Массаж! Раз он любит всякую возню и всякие необычные штуки, я мог бы предложить ему массаж, причем электрическим массажером. В качестве развлечения, в качестве игры, в качестве отдыха от столь ненавистных этому телу духовных занятий.

Вот только хватит ли у меня на это наглости? И в какой момент лучше это сделать? Когда я слеп от желания, а потому об опасности не думаю? Или, напротив, когда я внимателен и собран и могу просчитывать варианты?

Два дня спустя я снова пришел к нему. Не успел я открыть учебник, как он уже взял и закрыл его.

— Максим, ты чего? — спросил я так, как будто до этого он вел себя по-другому.

— А вот так, — ответил он нахально, и в глазах его мелькнуло то же самое выражение глумливости.

Я попытался открыть учебник снова, но тут уже он сам схватил мои руки! Со мной произошло что-то странное. Я почувствовал себя как во сне. Я ощутил необычайную легкость. Я вдруг перестал волноваться. Я просто делал то, что должен был делать, чего не мог не делать. Что вынуждала меня делать его Красота. Она будто вела меня за руку — а может быть, и за член.

— Далеко мы с тобой пойдем! — сказал я…

— В каком смысле? — не понял он.

Я применил с ним прием, которому обучил меня в детстве брат, когда мы увлекались самбо. Когда тебя хватают за запястье, надо повернуть свою кисть так, чтобы схватить держащую тебя руку и потянуть ее на себя. В итоге ты и сам освобождаешь свою руку, и блокируешь руку противника. Нужно только следить, чтобы он не применил такой же прием с тобой.

— Вот тебе и смысл, — ответил я, бросая его вниз с табуретки…

Ковер был мягкий, так что ничего особенно антигуманного в моем поступке явно не было. Он упал на пол, я придавил коленями его ноги, а руками прижал к полу его руки. Я распял его. Пришпилил, как бабочку. Но, во-первых, он был одет. Во-вторых, все мои конечности были заняты держанием его, так что терзать его было мне совершенно нечем. В-третьих, поза эта напрягала меня почти так же, как и его. Мне не хотелось оставаться в ней долго. И тогда я сел ему на бедра…

— Извращенец! — воскликнул он.

Это поразило меня как гром. Я частично вышел из своего состояния. Я не мог понять, шутит он или нет.

— Ты шутишь? — спросил я прямо… и понял, как это глупо и неуклюже.

— Какие тут шутки? — ответил он и поглядел на меня испытующе.

Я выдержал его взгляд, пытаясь изобразить спокойствие.

И он засмеялся. Тогда я мысленно вздохнул с облегчением. Вздыхать вслух было бы еще глупее, чем спросить: «Шутишь?» — как сделал я только что.