Дверь внезапно дернулась — дернулся и мой орган. Два чувства овладели им в равной мере: жажда экстаза и дикий, панический страх. Дверь не открылась. Слава Богу (вот уже и Бог с большой буквы в такую минуту!), Максим (не тело, не зверек, не животное, не пупочек, не Красота, а Максим!) додумался запереть ее на ключ прежде, чем всё это началось. Рванули опять. Орган мой стал подавленно сникать. Нечеловеческий ужас овладел мною. Картины тюрьмы и унижений сокамерниками замелькали передо мной. Я вдруг весь ослаб… но в следующую секунду, напротив, наполнился кипучей энергией. Мощная порция адреналина бушевала в моей крови.
— Одевайся! — шепнул я. — И желательно без слов и без шума.
Сам же я растер тапкой пятно от его молодого семени, образовавшееся на ковре. Его было почти не видно. Заметить его можно было теперь, только если заранее знать, что оно есть и примерно в этом месте. Стер я влагу и со своих брюк, выпустил футболку и рубашку наружу, чтобы загородить все возможные пятна. Мое любимое жаркое тельце стремительно, лихорадочно одевалось, превращаясь в Максима. Минуты через две, в течение которых в дверь продолжали яростно ломиться, он был одет. Я внимательно осмотрел его в поисках улик, которые могли бы выдать нас с головой.
— Заправь футболку сзади! — сказал я таким же строгим, сосредоточенным шепотом.
Он заправил.
— А теперь сделай вид, как будто всё это время ты пересказывал мне английский текст! — скомандовал я.
— Но мы же с вами никаких текстов последнее время не учили! — возразил он.
— Всё равно! Вспомни что-нибудь из школы!
— Но я ничего оттуда не помню! — признался он.
— Ах ты, милый! — я не мог сдержать своей странной, дикой, фантастически неуместной сейчас нежности, захлестнувшей меня с головой. — Какой ты сладкий, глупый, красивый и мохнатый!
Понимая, что вижу его, быть может, в последний раз, я обнял его за талию, снова выковыряв из штанов его футболку, ощутил его нежную голую кожу, почесал его животик и впился своими жадным губами в его детские, но познавшие, благодаря мне, буйное сладострастие губки.
— Максимка, пупочек, я люблю тебя! — прошептал я жарко.
Не дав ему ответить, я снова заправил его футболку в джинсы.
— Говори что хочешь, только связно и по-английски! — приказал я, возвращаясь к тону командира. — Говори, а то мы погибнем!
Похоже, это напомнило ему реплики положительных героев в обожаемых им голливудских фильмах, и он вдохновился.
— Once lived a beautiful little boy with blue eyes and gold hair, — начал он громко, чтобы слышно было даже из-за двери.
— Отлично! — шепнул я. — Сядь теперь на стул, а я пойду открывать!
Он сел, я направился к двери. Ноги мои стали было подгибаться, но я слишком хорошо понимал, что сейчас не время, что сейчас лучше быть как можно решительнее. Я открыл дверь и вежливо, но как бы между делом поздоровался с его мамой:
— Добрый день, Леся Федоровна! — И тут же пошел обратно к Максиму: — Once выражает скорее однократность, единичность действия. Если ты хочешь сказать «однажды» в смысле «некогда», «какое-то время назад», то здесь лучше употребить once upon a time. Далее, в таких конструкциях нужно вставлять there. Once upon a time there lived… И это не будет переводиться как «там», это будет просто такое вот слово, дополняющее структуру. Ну типа как there is, there was. Далее, про мальчика лучше сказать handsome. Beautiful — это скорее про девочек… Ну а так в принципе нормально, продолжай…
Леся Федоровна несколько опешила от нашей бодрой инсценировки. Но потом пришла в себя и грозно спросила то, что собиралась спросить:
— Почему вы заперлись? Почему так долго не открывали? Что у вас тут за стоны и крики такие доносятся? Что вы здесь делали, позвольте спросить? Чем вы тут занимались?
Последнее слово она произнесла с какой-то странной интонацией, и я чуть в штаны не наложил. Конечно, настоящего секса у нас не было, но если ребенку нет 14, то большими сроками карается и другое «совершение развратных действий», не только секс, даже если ребенок и не был против всего происходившего. Дело принимало серьезный оборот. Но паника лишь усугубила бы положение.
— Хм, а вы разве не видите, чем мы тут занимались? — ответил я как можно спокойнее.
— Чем вы занимаетесь теперь, я, конечно, вижу, — сердито ответила Леся Федоровна. — А вот чем вы занимались до этого…
— Тем же самым, — ответил я с самым невинным видом.
— С такими криками и стонами? — спросила она почти что зло.
Это выбивало из колеи, ведь до этого мы общались с ней исключительно вежливо.
— Не знаю. Я не слышал никаких криков и стонов. Максим, ты слышал какие-нибудь крики и стоны?
— Я? Да нет… — ответил Максим растерянно.
— А почему же тогда я их слышала? — Леся Федоровна несколько смягчилась. Все-таки Максим подтвердил мои слова. Значит, если мы что и делали, то с его согласия, заодно.
— А! — воскликнул я. — С соседнего балкона, кажется, кто-то кричал. Но мы как-то внимания не обратили. Мы были слишком заняты английским.
— Да, точно! — с готовностью подтвердил Максим. — Там же парень один живет, Мишка, подружку к себе водит. Ну, затащил ее на балкон и стал тискать, по ходу…
— Это кто еще кого стал тискать! — сурово ответила Леся Федоровна.
— Ну, уж я об этом знаю еще меньше, чем Максим, — сказал я нейтрально. — Я-то ваших соседей уж тем более не знаю.
— Но голоса уж слишком на ваши были похожи, — с угрозой в голосе проговорила Леся Федоровна.
— Мишкин голос похож на Дениса, а мой — на его подружку, — объяснил Максим.
Отлично! Молодец!
— Как же это они так орали, что вы их не слышали, а я — из коридора! — услышала? — не успокаивалась Леся Федоровна.
— Мы же вам сказали уже, что мы слишком увлечены уроком были, чтобы всякие вопли посторонние слушать. А вы, наверное, просто шли по коридору, ни о чем особом не думая, а потому обратили внимание даже на негромкие крики. — Я уже сам начинал верить своему вранью. Мне это нравилось.
— Ладно, — сказала она, колеблясь. — Я не знаю, правда это или нет, но на сегодня занятие окончено.
— Дать, наверно, домашнее задание? — спросил я.
— Не надо, — ответила она сдавленно.
— Почему? — спросил я как можно мягче.
Она не ответила.
Всё то время, что я собирался, она стояла рядом и следила, пытаясь поймать в наших движениях, словах, интонациях, мимике хоть малейший намек на то, что она подумала, — на то, что у нас, собственно, и было на самом деле. Но мы превратились в саму нейтральность и невинность.
— Что же, мне, наверно, и учебники тогда забрать? — спросил я, начиная понимать, к чему идет дело.
— Пожалуй, забрать, — ответила она грубовато.
Я вышел в прихожую. Максим, как обычно, поднес мне летнюю куртку. Когда мама его слегка отвернулась, я взглянул на него жарко и выразительно. Он тоже посмотрел на меня необычно, с какой-то странной и очень сильной эмоцией, только вот с какой? Я никак не мог ее разгадать. Спрашивать же что-то типа: «Максим, что ты обо мне думаешь?» — было бы сейчас уж полным безумием.
Он открыл мне дверь, я вышел, на прощание оглянулся — и чуть не обмер. Он задрал свою маечку и стал, будто специально для меня, ковырять пальцем свой глубокий нежный пупочек. Он будто отдавался мне, показывая свой животик, будто признавал свою власть надо мной. Он обнажил для меня мою любимую часть его тела и смотрел на меня с непостижимой в таком ребенке влажной, чувственной, блудливой благодарной любовью. Ведь это я, я первый вслух восхитился его обнаженным телом, его Красотой. Ведь это я первый подарил ему экстаз. Ведь это я признался ему в любви.
Выйдя из этой цитадели, я подошел к первой же попавшейся скамейке в ближайшем дворе и сел, упал, обрушился на нее. Я покусился на недоступное, запретное, заповедное. И я получил это, почти получил! Почему, почему она не дала мне кончить? Почему она помешала тому, что должно было свершиться? Мне хотелось хрипеть от ярости — философской ярости. Я возвысился над Красотой — но лишь морально, лишь умственно. Триумфом моим мог стать только оргазм — мой оргазм.
