— В каком кабинете? — удивился Ибрахим.
Я очертил рукой круг, обозначающий место, и повторил:
— Мой кабинет в редакции. Он был большой, как и положено главному редактору, и многие из получивших повышение зарились на него. А я для них был словно бревно в глазу, они не знали, как от меня избавиться. Я уверен, что вопрос о моем увольнении был решен в первый же день после садатовского переворота, но, к их удивлению, имя мое не числилось ни в списках тайной организации Социалистического Союза, ни в каких-либо других списках. В то время я был избранным членом профсоюзного комитета, и они были вынуждены терпеть меня через силу. Назначили меня на должность советника редакции, чтобы я ничего не делал, однако же я оставался на месте и действовал им на нервы. Когда открыли корпункт газеты в этом городе, мое назначение сюда всех устроило, в том числе и меня.
Я не сказал Ибрахиму, что обрадовался возможности сбежать из Египта после развода с Манар.
В течение всего нашего разговора о газете и о коллегах я думал о Шадии и о той загадке, которую ни я, ни другие так и не смогли разгадать. Изящная красавица Шадия, самая красивая изо всех наших женщин-редакторов. Они с Ибрахимом полюбили друг друга, и мне это казалось совершенно естественным, потому что Ибрахим также был очень привлекательным мужчиной: высокого роста, спортивный, с проницательными карими глазами, он сразу обращал на себя внимание, хотя одевался всегда скромно, считая заботу о своей внешности буржуазным предрассудком. Шадия сохраняла верность ему все годы, что он провел в заключении и решительно отвергала ухаживания многочисленных поклонников. Она стойко терпела придирки, которым подвергалась в редакции в качестве подруги одного из «врагов революции», как тогда принято было говорить. Но сразу по выходе Ибрахима из тюрьмы всякие отношения между ними прекратились. Я, как и другие коллеги, пытался играть роль посредника и миротворца, но все попытки оказались тщетными. Ни Шадия, ни Ибрахим ни словом не объяснили случившегося. А вскоре Шадия буквально огорошила всех нас, выйдя замуж за бухгалтера газеты, которого в редакции именовали дядюшкой Абд ал-Латифом — настолько он был преисполнен чувства собственного достоинства и медлителен в жестах и движениях. Ровно через год Шадия родила первого ребенка. А потом снова удивила всех, потребовав перевода из редакции в административный отдел газеты, в бухгалтерию. Куда девалась прежняя Шадия? Она расплылась, совсем перестала следить за собой. Зимой и летом носила поверх платья нечто вроде плаща с широкими рукавами и без пуговиц. Голову повязывала платком и со счастливым смехом объясняла сослуживцам, что делает это потому, что «си[9] Абд ал-Латиф» ужасно ревнует ее. Я всегда видел ее либо беременной, либо с животом, как у беременной. Она ходила по коридорам, останавливаясь у каждой двери, и расспрашивала всех редакторов и служащих о том, как идут дела, а потом разносила новости дальше. Звонко смеясь, что раньше ей было совершенно несвойственно, она признавалась, что «до смерти любит сплетни». Я глазам своим не верил: неужели это та самая Шадия, которая всегда спокойно сидела за своим редакторским столом, большую часть времени молчала, но загоралась, когда разговор заходил об освободительном движении в Африке, о наплыве иммигрантов в Израиль или о японском экономическом чуде. Казалось, она напрочь забыла обо всем этом. Неужели, спрашивал я себя, любовная катастрофа может до такой степени изменить человека?
Прежде я никогда не задавал Ибрахиму никаких вопросов на этот счет. Но теперь, когда мы сидели в кафе, в чужом городе, молча прихлебывая кофе после легкой трапезы и после того, как Ибрахим выразил желание посидеть еще немного в этом месте, я не мог сдержаться.
Я сказал, словно эта мысль только что пришла мне в голову:
— Кстати, раз уж ты задал мне вопрос о Манар, я тоже хочу выяснить кое-что, давно меня интересующее, — почему расстались вы с Шадией? Почему ты оставил ее или она оставила тебя?
Ибрахим отозвался, не отводя глаз от окна:
— Я отвечу тебе так же, как ты ответил мне: неужели ты думаешь, что знание причин может иметь сейчас какое-либо значение? — И, повернувшись ко мне, продолжил:
— Впрочем, как говорит один мой друг, человек, достигший пятидесяти, не должен ничего скрывать или утаивать. Да, я ее действительно любил, любил, как ни одну другую женщину. Из тюрьмы я писал ей, что она свободна от всяких обязательств по отношению ко мне. Более того — на лице Ибрахима отразилось внутреннее колебание, которое он, однако, быстро преодолел, — я даже написал ей, что, если она готова ждать меня столько лет, она вправе проводить время с любым мужчиной, который ей понравится…
Эти слова меня поразили.
— Ибрахим, — воскликнул я, — но в нашей стране мужчина не говорит женщине ничего подобного!
— И ни в одной другой стране, дружище. Тем не менее, все так и было. Если сейчас ты спросишь, как вышла из-под моего пера эта злосчастная фраза, то отвечу: не знаю. Хотел ли я действительно освободить ее от обязательств по отношению к человеку, не имеющему будущего? Возможно. Но, может быть, были и какие-то другие причины. В заключении человек меняется, пылкие чувства, обуревавшие его на воле, угасают в тюремных стенах. Ее письма ко мне, несмотря на их краткость, были полны любви и страсти. В моих же — только остывшая зола. Я выводил строки, словно исполняя тяжелый долг. Думаю, со временем Шадия поняла, что любовь моя умерла. Она честно и мужественно хранила мне верность многие годы, возможно надеясь, что, когда я выйду из тюрьмы, все станет на место. Она прощала меня. Но после долгого и терпеливого ожидания встретила не прежнего своего возлюбленного, а все того же автора холодных тюремных писем. А рядом был Абд ал-Латиф, который втайне любил ее, и она, как всякая женщина, чувствовала эту любовь и знала, что бухгалтер лелеет мечту о том, чтобы боготворимая им и недоступная, как звезды, талантливая редакторша ответила на его любовь. Думаю, что тогда ей нужна была именно такая любовь-поклонение, и ради нее она была готова пожертвовать всем остальным… Быть может, если бы она немного подождала…
Ибрахим не закончил мысль.
— Да, — пробормотал я, — и почему это мы сами разрушаем свою жизнь?
Казалось, он не услышал моих слов, лицо его выражало глубокую грусть. Но он тут же тряхнул головой, словно сбрасывая тяжесть с души, и с притворной небрежностью спросил:
— А почему, собственно, ты интересуешься только Шадией? С ней произошло то же, что и со многими другими. Я так и не остановился ни на одной женщине. Когда я знакомился с девушкой образованной и свободной, то, сам не зная почему, начинал тосковать по невинности и простоте. А встретив простушку, вскоре ощущал скуку и неудовлетворенность тем, что не могу беседовать с ней, как с равной. Так и потратил жизнь на поиски той единственной, которая сочетала бы в себе эти несовместимые качества, но она, видимо, еще не создана.
— Быть может, ты завышаешь свои требования?
— Может быть. Но, так или иначе, время ушло, В моем возрасте женщины уже не слишком меня интересуют. Давай лучше поговорим о деле. Я пробуду здесь недолго и должен выполнить работу, в которой рассчитываю на твою помощь.
Я наклонился к нему и понизил голос:
— Тогда я скажу тебе одну очень полезную для работы вещь. Ты видишь девушку, которая читает книгу, вон там, у окна?
Ибрахим взглянул на девушку, которая теребила прядь своих светлых коротко подстриженных волос и была полностью погружена в чтение. По одежде — джинсы и кроссовки — ее можно было принять за студентку.
— Слишком молода, — рассеянно произнес Ибрахим, отводя глаза.
— Я ведь сказал, что больше не интересуюсь женщинами.
— Но она, поверь мне, очень тобой интересуется. Я заметил ее еще в отеле, где происходила пресс-конференция, она сидела в зале и так же внимательно читала.
— Почему? — И вдруг, сообразив, рассмеялся:
