— Написать правду?.. Это труднее, чем спасать раненых в Ливане, поверьте!

Однако, кто знает?!

Мы с Бернаром шли молча. Мне в голову пришла мысль, что если бы я помог Юсуфу в создании газеты, которую он намеревался издавать совместно со своим другом-миллионером, то я свободно мог бы опубликовать в ней свидетельство Марианны. Еще я вспомнил, что один мой друг, сотрудник арабского журнала, выходящего в Париже, предлагал мне писать для этого журнала.

Вслух же я сказал:

— Но какой смысл писать в Европе по-арабски? Для кого?

Бернар, также погруженный в свои мысли, проговорил, обращаясь ко мне:

— Мы иногда забываем… Разве наш профессиональный долг не заключается в том, чтобы говорить правду, чего бы это ни стоило?

Я рассмеялся.

— Что с тобой? — спросил Бернар. — Что тебя так рассмешило?

— Ты серьезно меня об этом спрашиваешь? — спросил я и, не дожидаясь ответа, распрощался с Бернаром.

Вернувшись домой, проглотил две таблетки аспирина и сразу сел за письменный стол, поставив перед собой диктофон. Стол был завален газетами, и потребовалось время, чтобы разобрать их — выкинуть те, из которых я уже сделал нужные вырезки, и сложить в стопку, по датам, еще не прочитанные. Я заточил все карандаши, выбрал самый острый, посмотрел на фотографию Халида и Ханади, поднял взгляд на улыбающегося Абд ан-Насера и спросил его:

— Что писать?

Я уже испробовал все. Написал статью чуть ли не на целую полосу под названием «Европа напугана бейрутской бойней». Она была опубликована в сокращенном виде — половина колонки — под названием «Европейские государства критикуют позицию Израиля». Включал в статьи длинные цитаты из отчетов организации Красного Креста, ассоциаций по защите прав человека, в которых говорилось о бомбардировках госпиталей, об использовании запрещенных международными законами фосфорных и осколочных бомб. Все это исчезало из опубликованного текста. Каждый раз я смягчал выражения, чтобы статья пошла. Приводил только слова нейтральных источников, не высказывая собственного мнения. Однажды сослался на американского сенатора, который, возвращаясь из Бейрута, сделал остановку в нашем городе и заявил, что происходящее в Бейруте — преступление века. Привел его слова о том, что Америка ежедневно предоставляет Израилю в качестве помощи семь миллионов долларов, а эти деньги расходуются на убийство женщин и детей в Бейруте. Из этого сделали заметку под названием «Американский сенатор предлагает сократить помощь Израилю».

Что делать? Как писать?.. В любом случае, я не могу включить свидетельство Марианны в ежемесячный обзор. Как его подать? Норвежская медсестра, выбравшаяся из Бейрута, свидетельствует?.. Называет рекордное число погибших?.. Что делать?

Так я рассуждал, сидя с карандашом в руке, потом встал и пошел в кухню сварить кофе. Насыпал в кофеварку двойную порцию и поставил на слабый огонь, внимательно наблюдая за лопающимися на поверхности воды пузырьками, чтобы не дать кофе сбежать. Вернулся к столу с чашкой кофе, говоря вслух:

— Ты прав, Бернар, это труднее, чем спасать раненых в Бейруте!

От выпитого кофе сердце мое заколотилось. Но я взял карандаш и вывел название: «Норвежский посол протестует против задержания медсестер». Зачеркнул написанное и стал рисовать на листе бумаги квадраты и пирамиды.

Взял первую попавшуюся из лежащих на столе вырезок — она оказалась из арабской газеты, выходящей в Париже. Автор спрашивал: «До каких пор будет продолжаться молчание?.. Что происходит?.. Разве не проливали мы кровь, борясь против французов в Дамаске, в Тунисе, добиваясь эвакуации их войск? Все это уже забыто? Куда девалось чувство собственного достоинства, заставляющее человека бороться за спасение своих братьев? Да что человек! Даже волки сбиваются в стаю, защищаясь от когтей тигра или льва. Неужели мы хуже животных?..»

В остальных вырезанных статьях повторялись те же вопросы: Как? Почему? и те же выражения: Позор! Молчание. Заговор и т. д. и т. п.

Что еще можно было сказать?

Я задал себе вопрос: «К кому конкретно обращаются эти авторы? Какой смысл спрашивать друг друга что произошло? Как будто есть другие арабы, кроме нас, спрашивающих! Как будто есть еще какие-то таинственные, незримые арабы, которые должны появиться, словно джинн из бутылки, и начать действовать от нашего имени!»

Что делать? Я встал и стал расхаживать по комнате.

Сварить еще кофе? Поможет ли?

Комната была маленькая — три шага в одну сторону и три обратно. Я вытащил из-под вырезок газету. Увидел на первой странице знакомое лицо и прочел сообщение под фотографией. Плюхнулся на стул, в ушах снова зазвенело, рука, держащая газету, дрожала. Быть может, я не понял? Перечитал сообщение второй раз. Нет, никакой ошибки! Действительно, Халил Хави покончил с собой в Бейруте выстрелом в голову.

Я пошел в спальню и бросился на кровать, держась рукой за сердце, как будто это могло его успокоить.

Ты дорожишь своей жизнью?.. Боишься этих громких ударов, этого звона в ушах?.. Не бойся, ты не умрешь. Твое каменное сердце выдержит и случившееся в Айн ал-Хильва, и двойной кофе, и смерть поэта. Не бойся. Если бы твое сердце действительно обливалось кровью, ты был бы сейчас там, рядом с ним, лежал бы сраженный смертью. Не бойся. С тобой ничего не случится.

Вскочил на ноги, вышел из спальни, остановился перед портретом Абд ан-Насера. Спросил его, почему живет Гассан Махмуд и умер Халил Хави? Почему умер тот, кто верил тебе, кто, — как ты сам говорил, — обнимал взором всех нас, умывающихся утром в Ниле, в Иордане, в Евфрате? Почему ты обманул его? Почему пригрел на своей груди тех, кто предали тебя и предали нас?.. Почему остался только Гассан Махмуд?.. Не оправдывайся и не спорь со мной. Халил Хави покончил самоубийством! Что еще ты можешь сказать? Могли ли мы что-то сделать?.. Что? Ведь единственным достоянием Халила Хави была его душа, рвущаяся от Востока пещер и болот к новому Востоку. Где он, новый Восток? Не осталось ничего, кроме пещер и болот, и Гассана Махмуда. Как же он мог не выстрелить себе в голову? Для других целей его оружие не годилось, ты согласен?

Не плачь!.. Главное, не плачь! Ни к чему этот срывающийся голос. И что толку от указа Президента Республики о национализации компании Суэцкого канала? И незачем создавать великое государство, которое защищает и угрожает, охраняет и разделяет. Ни к чему весь этот звон в ушах. Я его не переношу!

Что это за осколки стекла, разлетающиеся по полу?

Откуда этот грохот?

Кто кричит?

И что падает?

И было то, что было.

Потом пришли тишина и покой. Потом черный кот гонялся за мышью, а мышь украла сыр. Кот подложил в сыр бомбу чтобы взорвать мышь, а мышь бросила сыр в кота. Сыр взорвался, и кот упал вверх лапами. Но у него только обгорели шерсть и хвост, он тут же снова стал прежним котом и погнался за мышью.

Потом пришел толстый клоун и стал бить худого клоуна, или наоборот, а после них появился Чарли и сказал, что завтра взойдет солнце, будут петь птицы и расцветут цветы. Проголодавшись, он начал есть свои ботинки. Я улыбнулся Чарли, а когда глаза мои устали, включил радио рядом с постелью, и из него полилась нежная музыка: спи, спи, спи. И я уснул.

Днем я немного ходил, даже выходил в холл смотреть телевизор, наблюдал за своими соседями по палате, а они — за мной. Мы обменивались улыбками и разговаривали. Телевизор в холле показывал то же, что и маленький аппарат, укрепленный над моей кроватью — никаких новостей или информационных программ, никакой связи с реальным миром, одни мультики и реклама лекарств и зубных паст. На экране сменяли одна другую молодые красотки, демонстрируя свои белые зубы и широкие улыбки. Это было отделение сердечно-сосудистых болезней. Мы часами сидели в холле в халатах, надетых поверх больничных белых рубах, и сонными глазами следили за приключениями Микки Мауса, дятла Вуди, ленивой собаки Гуффи, Лориеля и Харди. И все время смеялись. Пока, наконец, в шесть или семь часов к каждому из нас не подходила медсестра с успокоительными таблетками и стаканом воды и с успокоительной улыбкой на устах. После этого мы расходились по своим палатами и впадали в сладкий сон, чтобы, проснувшись утром, вновь увидеть кота, гоняющегося за мышью.