Люди страшно перепугались. Кто-то сказал, что это стреляют танки и тяжелая артиллерия. К нашим раненым добавились новые, пострадавшие от осколков стекла в самой больнице, окна которой выдержали первые налеты, но теперь разлетелись вдребезги. Добавились и те — их было гораздо больше, — кто смог добраться до больницы из окрестных домов и убежищ. Люди несли на руках своих детей, матерей, жен, умоляли спасти их, не замечая, что сами истекают кровью. Некоторые прибегали с криком в горящей одежде и падали замертво у дверей больницы. Все, чем мы располагали, это болеутоляющие средства, мази и пластыри. Мы начали помогать врачам делать срочные операции, с которыми до того ни они, ни мы не сталкивались в своей практике: ампутации рук и ног, операции на глазах, травмы черепа и все, что угодно. А пострадавшие все прибывали. Больница была переполнена. Наши основные пациенты, увечные дети — те из них, кто был способен двигаться — в страхе метались по палатам, кричали и искали выход, а кое-кто пытался выпрыгивать из окон. Все медсестры были заняты с ранеными, и ни одна не имела возможности уделить внимание детям.

Когда артиллерийский обстрел прекратился, бельгийский врач Франсис Кабе пошел на риск и решил переговорить с израильтянами. Сел в машину скорой помощи, взяв в нее, сколько вместилось, раненых и обожженных и направился в сторону выхода из лагеря. Но вернулся раньше, чем через полчаса. Израильтяне отказались принять раненых и заявили, что окажут ему помощь лишь в том случае, если он выдаст им всех террористов, имея в виду работающих в больнице палестинских врачей и санитаров. Мне на ухо доктор Кабе шепнул, что он все же сумел устроить десятерых взятых с собой раненых в ливанскую государственную больницу в Сайде, хотя она переполнена, как и наша, и условия в ней не лучше. Мы уже исчерпали запас лекарств и медикаментов, и все, что нам оставалось, помогать несчастным словами да накрывать простынями умерших.

К утру все было кончено, от лагеря ничего не осталось — ни домов, ни людей. Выйдя на рассвете из больницы, я не узнала окрестности: еще догорали несколько домов, дымились развалины, среди них бродили одинокие фигуры, разыскивая своих родных или их тела и непрерывно кашляя. Этот кашель и неизвестно откуда доносящиеся глухие стоны — единственные звуки, которые были слышны. Повсюду валялись трупы и куски тел, особенно много их было вокруг убежищ. Дело в том, что эти убежища представляют собой ямы. накрытые цементными плитами. От воздушных налетов они в какой-то мере спасают, во всяком случае, от осколков, если, конечно, бомба не попадет в саму плиту. Но когда в действие вступила тяжелая артиллерия, большинство убежищ превратилось в могилы для укрывшихся в них людей, а они набивались в одну яму десятками…

Голос Марианны прервался, она сделала мне знак остановить запись. Ее душили слезы, она никак не могла их унять, беспрестанно вытирала глаза, извинялась и объясняла:

— Поймите, я медсестра с большим стажем, видела много человеческих страданий, научилась переносить всякое, но тут…

— Если вам трудно говорить, то прекратим… — пробормотал я.

У меня в ушах звучал какой-то прерывистый свист, и я чувствовал боль в затылке, мне действительно хотелось, чтобы она перестала рассказывать. Но она решительно заявила:

— Нет, я должна рассказать обо всем, что видела, чего бы мне это не стоило, а вы должны напечатать.

Я обернулся к Бернару, ища у него поддержки. Он сидел, опершись подбородком на руку, с чуть приоткрытым ртом и наблюдал за нами.

— Конечно, Марианна, — сказал он, — ведь я же записал основное. И, будто рассуждая сам с собой, добавил:

— Я думал, что мы продвинулись хотя бы на шаг вперед по сравнению с эпохой варварства.

— Не знаю, что и сказать вам, — ответила Марианна. — Я всегда горевала о том, что у меня нет детей, но, увидев страдания этих матерей и их детей… Она оборвала фразу и решительно произнесла:

— Давайте продолжим. Хотите, я повторю последний кусок?

— Нет! — вырвалось у меня. Но я тут же спохватился:

— Я хочу сказать, что голос звучит ясно, все можно разобрать.

— Тогда я закончу рассказ. Осталось немного.

С тяжелым сердцем я нажал на кнопку записи, и Марианна продолжила:

— Я в слезах вернулась в больницу и решила повторить вчерашнюю попытку доктора Кабе. Я знала, что если за рулем машины скорой помощи будет палестинец, израильтяне немедленно его схватят. Поэтому я сама повела машину, взяв с собой коллегу из Голландии. В машину мы погрузили тяжело раненных, которым требовалась срочная помощь. Среди них была женщина по имени Хадра ад-Дандаши. Я была с ней знакома, потому что она приехала в Айн ал-Хильва из лагеря ар-Рашидийя после того, как его заняли израильтяне и арестовали мужа Хадры. У нее было проникающее ранение в плечо, и напичканная осколками рука висела плетью. Необходима была ампутация, но без лекарств и медикаментов мы не могли ее провести. Я направилась в государственную больницу, но там не было мест. Поехала в частную клинику, с которой мы давно сотрудничали. Ее владелец Гассан Махмуд вежливо, но решительно заявил, что не может принять моих пациентов — у его клиники прекрасная репутация, а мои пациенты невероятно грязны. Убеждать его было бесполезно, и я вернулась в государственную больницу и оставила своих раненых у входа. Хадра ад-Дандаши потеряла сознание, и не знаю, осталась она жива или нет.

Когда я вернулась, израильтяне уже вошли в лагерь… Арестовали всех палестинских врачей и санитаров, забрали всех молодых раненых и увели, подгоняя ударами. Доктор Франсис пытался их убедить: «Вы лишили меня врачей и медперсонала. Что я буду делать с больными и ранеными детьми и женщинами?» Один солдат крикнул ему:

— Заткнись, ты, террорист, бадер-майнхоф![29] Мы еще вернемся и за тобой.

Марианна говорила. Пленка крутилась. Но я уже не слышал ничего, кроме прерывистого свиста в ушах и отдельных слов… ар-Рашидийя… ан-Накура… убежища… руины… норвежский посол. Потом наступило долгое молчание, и Марианна громко спросила:

— Вы хотите задать мне какие-нибудь конкретные вопросы?

— Да, как вы выбрались из Ливана?

— Но об этом я рассказала в самом начале и только что повторила, — удивленно глядя мне в лицо, сказала Марианна. — Когда нас заперли в пустой больнице, норвежский посол в Тель-Авиве добился нашего освобождения и помог уехать.

Свист превратился в звон. Плохо соображая, я спросил:

— Прошу прощения, а почему вы вообще поехали в Ливан?

Во взгляде Марианны отразились удивление и гнев. Бернар поспешил вмешаться:

— Мой друг хотел узнать, что заставило вас так рисковать, может быть, ваши политические симпатии?

— Нет, ничего подобного. Я не коммунистка и не из левых, не состою ни в «Бадер-Майнхоф», ни в «Красной Армии»[30], как утверждали израильтяне, чтобы оскорбить нас. Я вообще не состою ни в какой партии или организации.

— Тогда почему же?

— Первый раз я поехала туда по объявлению, вместе с мужем-врачом. Требовались врач и медсестра для лечения неполноценных детей. А это моя специальность. И условия нас вполне устраивали. Но должна вам признаться, что второй раз я поехала уже потому, что не поверила тому, что увидела в Ливане, не поверила, что можно так спокойно истреблять целый народ. Я и до сих пор не верю, что все эти тысячи людей умирают потому, что какой-то неизвестный стрелял в одного человека в Лондоне.

— Простите нас, — повторил я уже сказанное Бернаром в начале разговора.

— Что я должна вам прощать? Что такого вы сделали?

Я промолчал. У меня снова в ушах стоял свист.

А когда она собралась уйти, я пожал ей руку и снова попросил прощения. Видимо, уже потеряв терпение, Марианна воскликнула:

— Я не пониманию, почему вы с Бернаром все время извиняетесь. Но у меня к вам одна просьба: напишите правду.

Пожимая ей руку, Бернар с усталой улыбкой переспросил: