— Педро! — воскликнул я слабым голосом.

Но действительно ли это Педро?

Как только я назвал его имя, он встал и побежал прочь.

— Подожди! Подожди! — кричал я еле слышно.

Он вернулся. Медленно подошел ко мне. Я сползал с лавки. Мне безумно хотелось растянуться на ней. Я поднял глаза. Это был не Педро, а полицейский, но он тоже состоял из капель, которые переливались, уменьшались, исчезали.

Откуда-то издалека доносился голос:

— Месье, месье… вам плохо?

Мне не было плохо. Я соскальзывал в спокойное море, меня несла на своем гребне мягкая волна, я слышал отдаленный звук свирели.

— Вот это и есть конец? — думал я. — Как хорошо!

А голос где-то вдали повторял:

— Месье… месье!

Но он отдалялся и затихал, а свирель звучала все громче.

Волна несла меня вдаль. Медленно качая, убаюкивая… И печальный напев свирели сопровождал меня на пути к миру и покою.

К зданию Комитета я подошел ровно в восемь тридцать утра, за полчаса до назначенного времени. Найти комнату для собеседования было нетрудно — ее дверь выходила в тихий, мягко освещенный коридор. Здесь одиноко стоял единственный стул, на котором нахохлился старик в желтом пиджаке. Такое отрешенно-спокойное лицо бывает только в конце отпущенного срока, когда, признав полное поражение, человек выходит из шумной и суетной игры, называемой жизнью.

Старик (по-видимому, охранник) вяло промямлил, что Комитет не собирается раньше десяти. Сообщение не столько удивило, сколько огорчило — оказывается, была возможность как следует выспаться. Я остановился возле стула, поставил «дипломат» на пол и попытался завязать разговор. Самым естественным поводом для него могла стать предложенная сигарета. Старик молча взял ее и так же молча выкурил. Я дымил рядом.

Сердце отчаянно стучало. Попытки успокоить себя рассуждениями о том, что для волнения нет причин, ни к чему не приводили. Между тем, именно сейчас самообладание было просто необходимо, иначе во время собеседования я не смогу сосредоточиться и провалюсь.

Охранник по-прежнему был неподвижен и безучастен. Устав стоять, я начал ходить по коридору туда и обратно, то и дело поглядывая на часы. При каждом повороте меня встречал погасший взгляд старика, а его голые десны беззвучно пережевывали какие-то слова. Около половины одиннадцатого он вдруг встал, аккуратно положил сигарету на краешек стула и бесшумно скользнул в комнату. Сердце замерло. Одним прыжком подскочив к двери, я одернул пиджак, ожидая приглашения войти. Ничего подобного! Старик неслышно вынырнул обратно, поднял сигарету и, усевшись удобнее как ни в чем не бывало, продолжил курить. Наконец я решился и, откровенно заискивая, спросил, собрался ли Комитет? — Один из них уже здесь.

Я страшно удивился, ведь мимо меня никто не проходил. — У Комитета другой вход.

Следующие полчаса бессмысленного стояния перед дверью были оживлены редкими неясными звуками за ней; похоже, члены Комитета, действительно, проникали в комнату через другой вход.

Охранник как будто проснулся и все время бегал в буфет за кофе для вновь пришедших, при этом я каждый раз пытался заглянуть в приоткрывающуюся дверь, но нет — старик ловко протискивался в узкую щель и тут же захлопывал ее за собой, так что мне ничего не удавалось разглядеть. В какой-то раз он вышел из комнаты с грязными ботинками в руках, позвал из дальнего конца коридора расположившегося на полу чистильщика и, вручив обувь, бдительно отогнал его от двери на прежнее место. Больше ничего не происходило, и я снова зашагал туда-обратно с оттягивающим руку «дипломатом». Ночью, несмотря на принятое снотворное, заснуть не удалось, наверное, поэтому голова казалась тяжелой, а в затылке появилась тупая боль.

Этого только не хватало!

На подготовку к сегодняшнему собеседованию был убит целый год, и на всем его протяжении я не занимался ничем другим, даже из дома не выходил надолго, боясь пропустить посыльного из Комитета. Почему же все сегодня идет не так, как мне представлялось?

Я остановился возле чистильщика и некоторое время восхищался рвением, с которым чистятся «комитетские» ботинки — когда зеркально заиграл верх, щетка проворно заскользила по подошве.

Медленно вернувшись к неподвижной фигуре на стуле, я опустил «дипломат» на пол и еще раз предложил старику сигарету. Курили молча. Через несколько минут, чистильщик вернул сверкающие ботинки охраннику, и тот торжественно внес их внутрь. Обратно он выбежал с подносом, на котором позвякивали пустые кофейные чашки, отнес его в буфет и вновь окаменел на стуле.

Судя по всему, я единственный, кому собеседование назначено на сегодня.

Вот сейчас за закрытой дверью ОНИ изучают мое дело. От этой мысли стало жарко, и настроение испортилось. Материалов на меня у НИХ достаточно, так что предварительное впечатление может быть только неблагоприятным.

Зачем мне все это понадобилось?

По правде говоря, я никогда не ощущал внутренней потребности встретиться с НИМИ, но многие убеждали меня, что без этого не обойтись.

Ровно в полдень охранник бодро встал, быстро вошел в комнату, сразу же вышел, осведомился о моем имени и жестом пригласил войти.

Подхватив одной рукой «дипломат», а другой проверив, на месте ли галстук, я сделал уверенную улыбку, повернул белую ручку из слоновой кости и вошел.

Мною были сделаны сразу две ошибки. Я страшно волновался и второпях забыл закрыть за собой дверь.

Мягкий женский голос рядом со мной попросил:

— Закройте, пожалуйста, дверь.

Залившись краской, я повернулся к Комитету спиной, взялся левой рукой за ручку и потянул ее, но старый замок не поддавался.

Правая рука была занята «дипломатом» и, окончательно смешавшись, я попытался помочь себе коленкой.

Пот просто бежал по лицу.

Тот же женский голос прекратил мои нелепые попытки:

— Поставьте «дипломат» на пол, тогда обе руки будут у вас свободны.

Первый раунд был проигран.

Мне было известно, что Комитет проводит собеседование не только для выяснения степени эрудированности и даже не столько для определения интеллектуального потенциала, сколько для распознавания быстроты и качества реакции на заданные вопросы.

В этом свете незакрывающаяся дверь — просто ловко расставленная ловушка, и теперь ИМ понятны и моя растерянность, и моя неуверенность в себе.

Первая неудача, конечно же, обескуражила, но где-то в глубине я был даже рад, словно боялся легкой победы.

Мною уже упоминалось, что подготовка к сегодняшнему дню едва уместилась в год напряженной работы.

Во-первых, необходимо было освоить язык Комитета, ведь собеседования проходят только на нем. Кроме того, мне казались совершенно обязательными познания в фундаментальных науках, потому я читал книги по философии, химии, экономике, искусству. Проверяя начитанность в разных областях, задавал себе невероятное количество хитроумных вопросов, после чего просиживал над книгами уйму времени в поисках ответа. С этой же целью смотрел все конкурсы и викторины по телевидению, решал кроссворды и шарады во всех газетах, что попадались на глаза. Мне крупно повезло, когда в доме старшего брата я обнаружил аккуратно перевязанную стопку вырезок — полную подборку рубрики «Хочешь — верь, хочешь — не верь» за все тридцать лет с начала ее публикации.

Во-вторых, я старался составить представление о методах и формах работы Комитета, для чего начал разыскивать людей, уже встречавшихся с ним.

Можно было не сомневаться, что таких очень много, но отыскать удалось лишь нескольких, да и от них не было никакого проку. Большинство отрицало, что вообще когда-либо имело дело с Комитетом или даже знало о его существовании. Другие заявляли, что подробности общения ими начисто забыты. Все они говорили туманно, но сходились в одном: методы работы Комитета необыкновенно многообразны. Тогда я стал собирать сведения о его членах, чтобы выяснить их склонности и пристрастия, но сразу же понял безнадежность такого предприятия: имена и профессии были засекречены настолько, что, услышав вопросы на эту тему, люди буквально шарахались от меня.