Эти разговоры меня напугали. Я подумал, что она не была бы со мною столь откровенна, если бы ее выбор пал на меня. Однако же я рискнул сделать ей предложение, и оно не было отвергнуто. Когда мы шли рука об руку по набережной Нила, она смеясь сказала:

— Мама говорит, неужели ты не нашла никого другого, кроме этого нищего журналиста? Ради него ты отказываешься от офицера и от врача! — И пожимая мне руку, с удивившей меня гордостью добавила:

— Это значит, что мама любит тебя и согласна на тебя!

Я уже успел понять, что мама — главная. В присутствии отца, простота и доброта которого понравились мне с первого знакомства, Манар испытывала некоторую неловкость. Она стеснялась, когда он появлялся в гостиной в пижаме или в галабее[1] и начинал с явным удовольствием рассказывать, как начальник похвалил его сегодня за составленный им документ. Как он по дороге со службы купил арбуз у торговца, поклявшегося, что арбуз «бесподобный», а арбуз оказался белее не бывает, и он тут же пошел и вернул его вралю-торговцу. Потому что он знает свои права и никому не позволит смеяться над собой.

Лицо Манар при этих рассказах покрывалось краской, а в глазах матери я читал молчаливый упрек. Но после того как мы поженились, мать уже не стеснялась выговаривать мужу в моем присутствии. А Манар прямо-таки плакала из-за того, что после выхода на пенсию отец привык выходить на улицу в галабее и часами сидеть то у парикмахера, то у бакалейщика или на лавочке рядом с баввабом.[2] Сквозь слезы она твердила: «Как тебе не стыдно, папа… Наша репутация, папа». А он смущенно оправдывался и обещал, что больше не будет. Однако, когда он умер, Манар горевала безутешно и оплакивала его долгие месяцы. Она разговаривала с ним как с живым, спрашивала, каково ему там, почему он нас покинул и скучает ли он по ней. Мне слышались в этих причитаниях, помимо искреннего горя, еще и отголоски угрызений совести, и дальнейшее подтвердило мои догадки. Манар все чаще стала вспоминать об отце как о высокопоставленном чиновнике и сильной личности, которого все сослуживцы боялись по причине его решительности и неподкупности, хотя лично он никому не причинял зла. С течением времени она и сама уверовала в это. Бывали случаи, когда она требовала от меня быть решительным как ее отец. Помню, когда меня отстранили от работы в газете, и мне нечем было заполнить образовавшееся пустое время, я задержался однажды в парикмахерской, вступив в какой-то незначительный разговор с уже подстригшим меня парикмахером, и вдруг испугался, поспешил вернуться домой и сразу сел к столу писать план моей будущей книги. С возрастом Манар стала все больше походить на свою мамашу. Она, например, упрекала меня в том, что я балую наших детей, но стоило мне наказать одного из них, как приходила в ярость и кидалась защищать его. Наказывать имела право только она сама, и чаще всего это происходило по пятницам, когда мы отправлялись на прогулку. Тут она начинала вспоминать все их прегрешения или проявления «невоспитанности», как она выражалась, за которые полагалось наказание в виде лишения карманных денег либо запрета пойти в гости к друзьям или родственникам. Увидев меня играющим в шахматы с Халидом, обвиняла меня в том, что я отвлекаю сына от занятий. А если я брал на руки Ханади и начинал кружиться с ней, отчего девочка заливалась смехом, Манар говорила, что именно из-за этой игры у ребенка на прошлой неделе болел живот. Когда я заметил, что Халид любит стихи, и стал поощрять его больше читать их, она заявила, что не следует «путать» мальчика, у которого явные способности к математике. А когда…

Нет, хватит! Еще раз остановись и подумай. Что ты хочешь этим доказать? Что она подчинила детей своей воле? Пусть так! Но где был ты? Почему не приложил больших усилий к тому, чтобы сблизиться с ними? Не в том ли дело, что тебя никогда не было дома, что ты пропадал либо в редакции, либо в Социалистическом Союзе[3], либо за границей?.. И в чем конкретно ты ее упрекаешь?.. И причем здесь история с парикмахером? Какое она имеет отношение ко всему этому? Ты ищешь причину, истоки случившегося, ошибки, допущенные тобой и ею. Но ведь дело-то совершенно в другом!

Неожиданно я увидел в лобовом зеркале свое лицо, мрачное, потерянное, и поспешил отвести глаза. Нет, хватит ворошить прошлое! Тем более здесь, в этом чудесном месте, таким светлым солнечным утром. Сегодня я не поддамся этим бесконечным воспоминаниям, которые тянутся одно за другим, и в каждом из них Манар, заслоняющая собой все остальное. Сегодня не хочу! А если даже тишина этого леса не спасает меня от них, то прочь отсюда!

И я включил мотор.

Когда я вошел в холл гостиницы, пресс-конференция еще не началась. Два сдвинутых вместе стола и три стула должны были служить трибуной для выступающих, а из трех десятков стульев, поставленных рядами в зале, было занято не более шести-семи — журналисты сидели молча, и было похоже, что они пришли сюда, как и я, потому что не нашли себе другого занятия. Да и кому было приходить? Кого это волнует здесь или в любом другом месте? Кто заинтересуется пресс-конференцией, устраиваемой комитетом под названием «Международный комитет врачей по правам человека против нарушения прав в Чили»? Какая Чили и какие права?! Кончилось то время, когда ужасались истреблению тысяч людей на стадионе в чилийской столице. Кончилось время, когда проливали слезы но убитому солдатами Альенде. Он погиб три года спустя после смерти Абд ан-Насера. Против Насера вели борьбу, обзывая его диктатором. Но Альенде-то был избран путем выборов! Сказал волк ягненку: если бы ты не взбаламутил воду, потому что ты диктатор, то я взбаламутил бы ее, потому что ты демократ. Так и этак быть тебе съеденным. А кто сейчас вспоминает Пабло Неруду?.. Не припомню, чтобы я хоть раз увидел его имя в наших газетах после того, как он умер десять лет назад, умер от горя в дни военного переворота в своей стране. Его заставили умолкнуть окончательно, чтобы он перестал петь, чтобы не говорил таких слов: «На берегах всех стран звучит мой голос, потому что это голос тех, кто молчит, потому что все, кто не умеет петь, поют сегодня моим голосом».

В дни моей юности я постоянно читал стихи Неруды в наших газетах. В те времена газеты писали, что победа народа в любой стране — это вклад в нашу свободу. Мы оплакивали тогда Кваме Нкруму и Патриса Лумумбу, а по каирскому радио звучали песни в честь героев Порт-Саида, Алжира, Малави. Одни народы подавали весть другим, битвы прорастали цветами. Да, и битвы дают жизнь цветам! Я вспоминаю одного друга тех лет — в глазах его блестели слезы, когда он читал нам поэму «Дети в моей стране умирают от голода, а рыбы в море пьют кофе». Сейчас никто над этим не плачет. Никто не ужасается, когда хозяева мира топят кофе в океане или давят катками горы яиц. Люди мыслят рациональней, чувства поостыли. Глаза слезятся лишь от долгого сидения перед телевизором. В том числе и ваши глаза, лицемеры, с вашим международным комитетом врачей!

В моих руках была брошюра, взятая наугад из стопки брошюр на столике, возле входа в конференц-зал. Я перелистал страницы. Трибуна все еще была пуста, несмотря на то что время открытия пресс-конференции давно наступило. Я пробежал глазами по строчкам: способы пыток в чилийских тюрьмах, все те же, уже описанные в предыдущих бюллетенях комитета по Чили и другим странам Латинской Америки, по странам других континентов. В Чили более всего распространены пытки электрическим током: по телу человека, привязанного к железной кровати и накрытого клеенкой, водят электродом. Это причиняет нестерпимые муки, последствия которых дают себя знать потом в течение нескольких лет. Применяют также способ, именуемый «игла»…