Капитан теперь только понял, почему Панкрац переменил тему разговора; ему стало неудобно и перед гувернанткой, и перед прохожими, и он попытался унять Панкраца:

— Перестаньте, все это глупо! — и отвернулся в другую сторону.

Панкрац сел, продолжая смеяться.

— А тогда, когда вы там были…. а были вы наверняка, кто там не бывал?.. тогда это не было глупо?

Капитан молчал. Вместо того чтобы опять сесть, ему показалось самым разумным сейчас уйти, да и пора было! Но его взгляд невольно крался к трубе, затем спускался к невидимой улице, затерявшейся где-то внизу, словно в темной утробе; сам же он весь засветился, точно озаренный изнутри, и этого своего состояния не скрывал.

— Конечно! — сказал он поначалу глухо. — Вы правы, кто там не бывал? Был когда-то и я! (Не далее как вчера, возвращаясь ночевать к кузине, он подумал, не заглянуть ли сюда перед отъездом! — он хотел это сказать, но промолчал.) Видите ли, все это довольно странно, — продолжил он тихо, но с подъемом, — можно по пальцам пересчитать людей, — я имею в виду прежде всего интеллигенцию… — которые бы там ни разу не побывали! А скажите, кто из нас, из интеллигентных людей, проходя мимо, ощутил необходимость зайти на ту фабрику или в близлежащие лачуги и поинтересоваться, как живут рабочие? Загляни вы один лишь раз вместо борделя на фабрику, и вы бы заговорили иначе!

— А вы думаете, что рабочие не посещают борделя? Немало я их там повидал! — оскалился Панкрац. — Но я, капитан, — он побарабанил пальцами по спинке скамьи, — никак не могу отделаться от впечатления, что вы меня во что бы то ни стало хотите перевоспитать, вы бы еще и из этой скамьи извлекли для себя какую-нибудь мораль…

Он его перевоспитать? — удивился в свою очередь капитан. Он бы еще мог попытаться, и действительно пытался это сделать, когда надеялся, что Панкрац перешел к орюнашам, перестраховавшись из-за истории с Ценеком! Но потом, когда Панкрац объяснил, что его переход произошел исключительно по убеждению, а капитан за его убеждением разглядел и материальную выгоду, и в корне порочную мораль, то о каком перевоспитании могла идти речь и стоило ли вообще продолжать разговор? Все это он говорил исключительно для себя, для очистки совести! — не без доли некоторого самообольщения оправдывался капитан.

— Нет, ни о чем подобном я и не думал… сказал просто так, о чем-то человек должен говорить… А вы все восприняли слишком серьезно!

— Что слишком серьезно? — прервал его с издевкой Панкрац. — Что я оказался по ту сторону баррикады, это? Послушайте, капитан, что бы вы ни говорили, а от меня недалеко ушли!

— Как? — возмутился в душе капитан, но внешне не показал виду. — Вы что-то хотели сказать обо мне…

— Да, да! — Панкрац снова встал. — Вы так долго рассуждали о противоречии между философией и жизнью, а у вас самого, как я заметил из сегодняшней вашей беседы, их столько же! Какие? Первое, об отношениях с вашей крестьянкой! Возможно, вы бы и взяли ее с собой, может, даже и женились на ней, это бы соответствовало вашим демократическим убеждениям! И все же вы не пошли на это, — мне кажется, я правильно истолковал ваше смущение, — не решились пойти, ибо вам неудобно, а что скажет ваше буржуйское окружение! Второе противоречие касается вашей отставки! Сейчас не имеет значения, по каким причинам вы хотите перейти на гражданскую службу, когда-то вы мне это объяснили тем, что не желаете быть в привилегированном положении… Но разве, подав в отставку, ваше положение меняется? Хуже того, так вы, выдавая рекрутам сапоги и хлеб, получаете деньги за какой-то полезный труд, а пенсия бы вам текла в карман ни за что, даром!

Для капитана особенно этот последний довод не был неожиданным: он и сам иногда думал о нем, оправдывая себя тем, что в случае женитьбы ему потребуются большие доходы. Тем не менее сейчас смутился и пробормотал:

— Что делать, мне она все же будет нужна, особенно если сразу не определюсь на гражданскую службу! А с народом я могу, — нашелся он, — и другим способом расплатиться…

— Как, ха-ха-ха! Вы заглядываете далеко вперед! А я, видите ли, такой человек, который любит смотреть на все вблизи, все пощупать своими руками! И с этих позиций о вас я могу сказать, — разрешите мне быть искренним, — уверен, вы никогда не избавитесь от своих противоречий и никогда не бросите военную карьеру! С отставкой, наверное, у вас ничего не выйдет, вы слишком слабовольны, чтобы могли на что-то решиться! Таким образом… — взгляд Панкраца устремился куда-то вдаль, — вы будете служить буржуазии, то есть себе, там же, где и служите, я же — на гражданской службе, и дело от этого, — как бы вы там ни рассуждали, впрочем, пройдет это и у вас, — не меняется! Только я нахожусь в более выгодном положении, чем вы, потому что живу в согласии с самим собой! — он оскалился, а взгляд его остановился на дороге, ведущей с кладбища.

Капитан стоял в задумчивости, явно задетый за живое; по правде сказать, он и сам опасался, что с ним все закончится именно так, как предсказал Панкрац. И все же не позволил пессимизму овладеть собой.

— Совсем необязательно все так и должно быть! И не будет! — сказал он громко. — Увидите, что вы ошиблись!..

— Бросьте, бросьте, капитан! Лучше посмотрите, что это там за процессия?

Капитан еще раньше заметил на дороге, что вела с кладбища, какую-то процессию, сейчас она уже была внизу, на площади, и тут ее скрыл трамвай. Он продолжал всматриваться, не покажется ли она снова, но больше так и не увидел; в общем, она его особенно и не интересовала, он только заметил рассеянно:

— Откуда мне знать! Может, та самая, что проходила по площади, когда мы встретились! Кажется, они что-то пели!

— Да и сейчас поют! — оживился Панкрац, пытаясь рассмотреть через кроны деревьев процессию. — Нет, это не та, в той не было женщин! Слышите, разбираете слова, — он приставил руку к уху и прислушался, — они что-то выкрикивают!

— Да! — заинтересовался и капитан и тоже прислушался; действительно, раздавались непонятные выкрики. — Что это за люди?

Не успел он договорить, как Панкрац, крутанувшись на каблуках, засмеялся приглушенно и радостно:

— Знаете, кто это? — и, не ответив, снова прислушался. Один из возгласов донесся до него довольно отчетливо, и он весь просиял; лицо его в лучах заходящего солнца выглядело призрачно-желтым, напоминая бронзовую маску. — Я должен поговорить с одним из них! Вот подходящий случай! — он стукнул себя рукой по лбу и быстро застегнул сюртук. — Увидимся в театре, капитан! — махнув на прощание рукой, он бросился через сквер к выходу.

Капитан в недоумении продолжал стоять, решив, что Панкрац в процессии увидел кого-то из своих друзей орюнашей, возвращавшихся, вероятно, с похорон. Найдя объяснение, он, казалось, — хотя, судя по голосам, процессия была уже недалеко, — потерял к ней всякий интерес; ссутулившись, поглощенный своими мыслями, он направился к выходу.

Мнения Панкраца, что ему якобы не удастся перейти на гражданскую службу, он не разделял, но разве именно так и не случится? Если бы у него действительно хватило силы воли осуществить задуманное, то, наверное, уже сейчас хотя бы самому себе он мог сказать, что предпринял для этого кое-какие шаги. Да, несмотря на то, что по роду своей деятельности вынужден разъезжать по захолустьям, — и это усложняет задачу, — все же кое-что он мог бы предпринять; так почему же он этого не сделал? Может, потому, что прежде желает добиться отставки? Нет, дело не только в этом; да, он тяжел на подъем, свою роль сыграли и устоявшиеся представления, и то, что на своей теперешней работе (хотя его и не повышали, на что он жаловался) материально был хорошо обеспечен; обеспечен более надежно, чем на любой гражданской службе! Да, и это было важно, — скорее всего именно это! Мысль эта застряла у него в голове и не давала покоя. Выходит, все его намерения, все убеждения суть пустые слова, а сам он мало чем отличается от Панкраца, образ жизни которого и убеждения подчинены только материальной выгоде.