1971 «Был грех, связался с чудаками…» Был грех, связался с чудаками, теперь – не брошу, не уйду; они же – под лежачий камень пустили воду, на беду, и я не предскажу исхода их безалаберной игры: быть может, в ясную погоду вода сорвётся вниз с горы, зальёт корыта и колодцы, на тропы нанесёт песку, а может, камень повернётся, дав путь ничтожному ростку, и книги старые иначе читаться станут, чем всегда, раз вышло так, что под лежачий под камень потекла вода. 1971 «Я в эту зиму не поехал в горы…» Я в эту зиму не поехал в горы — мешала деловая кутерьма, — и постепенно опостылел город: у нас была бесснежная зима. И прошлый снег я помнил очень слабо, но лыжи приготовил всё равно, но снежные подтаявшие бабы стучались в освещенное окно и подражали голосам метели, и хоровод водили за стеклом, привлечены то ль белизной постели, то ли домашним гибельным теплом, потом шептались у закрытой двери и до утра меня лишали сна, хотя в них и не позволяла верить сухая равнодушная весна. 1972 «Вот – следствие влияния весны…» Вот – следствие влияния весны, тепла лучей, скользящих ночью с неба, нехватки витаминов или снега: мне снятся фантастические сны. В них странные живые существа приходят в дом и спать мешают лаем, враждебны мне, хотя они, я знаю, со мной в какой-то степени родства. Ночь напролёт стараюсь их прогнать, очиститься от тяжести и скверны, но что-то, видно, делаю неверно, и твари возвращаются опять, глумятся, ржут, и лишь при свете дня уходят, всё же, в запертые двери… И тотчас ощущение потери до вечера вселяется в меня. 1972 «Святые Марина и Анна!..» Святые Марина и Анна! Читаю стократ жития. В словах отражается странно грядущая ноша моя. Не нужно прямого примера — следов не отыщешь нигде, и не подражанье, а вера одна помогает в беде. Пусть будет их мудрость сохранна… За дерзость, о Боже, прости! Святые Марина и Анна, храните на крестном пути! 1976 «Когда конец работы близко…» Когда конец работы близко, надолго не суши пера: вдруг завтра – тёмная пора? Нельзя измерить степень риска, какую требует игра. Вдруг, в полушаге от победы — полны чернильницы воды? Вернёшься на свои следы, а путь по собственному следу — круг не почёта, но беды — в барак сомнительной больницы, где ночью – гвалт, а в полдень – тьма (в моем понятии – тюрьма…), где будут принуждать лечиться врачи, сошедшие с ума: пытать бессонницей и жаждой… В уме – побег, пурга, леса; пойдёт дурная полоса — всё оттого, что я однажды прервал письмо на полчаса. 1972 «Над городом плыли сигналы отбоя…» Над городом плыли сигналы отбоя, и, следуя чистому звуку трубы, народ поднимался из долгих забоев, не зная дальнейших изгибов судьбы, и в дом человека с тяжёлой судьбою, как будто забыв о конечности дня, однажды друзья пригласили с собою, желая больших перемен для меня. Мы в двери ввалились весёлой гурьбою, считая, что просто: попасть без стыда в друзья к человеку с больною судьбою, что если его затрудним – не беда. Хозяйка спасала свой дом от разбоя и, перед решимостью нашей слаба, сказала нам: «Сердце даёт перебои… Он вам не поможет… Такая судьба». 1976 «За роспись храма не проси наград…» За роспись храма не проси наград, довольствуйся случайною монетой… Пренебрегая доброю приметой, ты, всё-таки, пока глаза глядят, скорее – прочь, в леса, до края света… Пускай столицу обессмертит храм, твой княжеский, невиданный подарок. В твоей землянке – восковой огарок, горбушка хлеба, невозможный хлам и мутный очерк бесполезных чарок, и тонкий контур – чёрным по стене, трепещущий в неверном освещенье, он – память о недавнем озаренье, о храме, о свободе, о цене спасения не головы, но зренья. Когда-нибудь твой след сотрут дотла, пройдёт нужда вопроса и ответа: твоя боязнь, твоя болезнь отпета! И дерзко зазвучат колокола собора, что возник у края света. 1972 |
