1963 «Моей любви мешает разум…» Моей любви мешает разум, он заставляет выбирать и ждать… Едва дождусь, как он меня опять удержит, глянув леденящим глазом. Капризных слов и шуток женских не оценить холодному уму; ну как сказать, ну как внушить ему, что я везде встречаю совершенства? Октябрь. Ум сильней сжимает кольца — оковы разума шершавы и тесны. Ах, музыканты, спите до весны — пока не зазвенят под снегом колокольцы. 1967 «Испытания трудной судьбы…» Испытания трудной судьбы прекращаются только во сне; это – после долгой ходьбы прислониться к стене или босым войти в ручей: вода снимает боль, вода – вон из ссадин соль — лучше любых врачей, с губ – соль, пусть глоток мал. Но всё. И не верь в её гладь: вода – не лучшее из зеркал, не смотрись: себя не узнать. Жесты, взгляды, движений ход в отражении неверны. Может быть, и ласка волны потому утешает, что лжёт? 1968 «Единственный взгляд – и узнал…» Единственный взгляд – и узнал, что это и чьей руки — из тысяч нарисованных лиц: этот неправильный овал и пустые – поменьше – кружки в штрихах ресниц — мой портрет, нарисованный от меня тайком, нарисованный на земле мелком девочкой рядом с сеткой классов. Белое на сером – минимум красок. Так взрослых рисуют дети, так они рисуют старших — скучных, строгих, уставших — везде на свете, а потом прыгают из квадрата в квадрат нарисованной клетки милые детки – с утра, до вечера длится. А взрослые ходят по своим лицам: из лужи – на лицо – следят. 1968 ЗЕРКАЛА 1 Несовершенно хрупкое стекло: чудесная прозрачность взгляда предполагает и прозрачность мысли, и отражённый луч не сохранит секрета красоты. Поэтому-то древние царицы, оберегающие тайны совершенства, предпочитали зеркала из бронзы, как лжи предпочитают недомолвки. Язык металла крайне скуп, но честен: вот, Нефертити умерла — и бронза потускнела. 2 Вместе с людьми умирают их отражения в глубинах несчётных зеркал. Значит, мы уйдём даже из мнимых миров. Может быть, для того и занавешивают зеркала, чтобы не видеть спин уходящих людей. 3 Ход времени – престранное теченье — заметен глазу только в зеркалах. Иная жизнь проходит беззаботно, но стоит лицом к лицу остаться с отраженьем, как обнаружишь новые тревоги, которые грядут когда-нибудь, а может быть, – наутро. 1967 «Живые стены обсерваторий…» Живые стены обсерваторий раздвигаются, как губы при звуках слова, ясный глаз, вытянувшись из логова, утопает в зимнем просторе, и, сложной системой стёкол уменьшены, сведены в единую точку, в глазах астронома удивительно точно звёзды опять рисуют женщину. 1964 «Ноль не значок…» Ноль не значок — извечное начало, чужой зрачок, расширенный ночами, ослепший глаз, что тянет без добра ревнивый взгляд на нас из давнего вчера, ноль – стёртое лицо и воплощенье дырки, и страшное кольцо, чтоб зверю впрыгнуть в цирке, в стволе ружья – просвет, и снова – глаз стрельца, и чьей-то жизни след с начала до конца. 1969 «Настало время белого коня…» Настало время белого коня. В ночь снегопада всё переменилось, как будто гнев сменила всюду милость и стужа выбелила капище огня, и шахматный недобрый и надменный владыка чёрных, голову клоня, сдаёт свой трон: назрели перемены — настало время белого коня. 1965 «Крещенские морозы на дворе…» Крещенские морозы на дворе, и скоро Сретенье, и далеко до лета, и голос глух, глаза болят от света, и неподвижно время в январе. Начало года – время долгих дней. Календарей ничтожные осколки и сладкий дым, когда сжигают ёлки, и милый лепет, ставший холодней, — вот что тревожит, вот что тормозит движенье гирь в какой-то важной башне; в воротах застревает день вчерашний, как жалкий гость, забывший честь и стыд. Невыносимо бремя долгих дней, но каждый год в одну и ту же пору раздумьям уступают разговоры… Зима уйдёт – и что грустить о ней? |
