Вадим Иванович Фадин Утонувшая память ИЗ СТИХОВ 1963–1977 «Как необычно зренье поутру…» Как необычно зренье поутру! Мне детский мяч – планета небольшая; там девочка затеяла игру, пытаясь устоять на шаре. Ей стоило качнуться лишь слегка — и начал шар неверное движенье. Не задержу его – скользнёт рука, не догоню (смешное положенье), в песке увязну: экая напасть! А мяч – в пути, неровными кругами. Она ж – довольна. Чтобы не упасть, переступает цепкими ногами по шару, глобусу, по маленькой Земле, встаёт босой стопой, не разрушая, на горы, крыши, куклу на столе, на девочку, стоящую на шаре. 1970 «В полночь над погасшими огнями кафе…» В полночь над погасшими огнями кафе, над квартирами спящих и сонных, над авто, построенными в каре, восходит чёрное солнце. Тени коротки, ярок невидимый свет, парадные залы пустеют, пустеют, наши женщины ждут в одиноких постелях, но машинки стучат, и за перьями тянется след. Скоро женщины ждать устают, ими проклята чёрная наша звезда, их под солнцем другим ожидает уют — наших женщин уносят, гремя, поезда. Есть жестокий закон: не задержишь движенья планет. Убегут поезда, рухнут шторы в соседней квартире, на часах до предела опустятся гири, на бумагу польётся невидимый свет. 1963 «Мерно качается маятник…» Мерно качается маятник, неустойчивый, пьяненький, считает детей маленьких — каждому дать по прянику. Каждому, каждому, каждому… Они же кричат: «Покажем ему!» Не обращает внимания: «Пусть…» Но маятник – это мой пульс, переключает мысли: «минус – плюс, плюс – минус», – бьётся в виске, плюс – от простуды к весне, минус – как справедливости лепта, как в кино озорная лента, запущенная с конца, и так – по кругу; но где же исход кольца? Плюс: люблю подругу, а потом – назад, круто. Для чего включают минус? Ждёшь: убьёт или канет, минет? Плюс – словно Божья милость — кажется, выпадает реже, а его ещё надвое режут, множа минусы, минусы… Кто-нибудь, защити, смилуйся, оставь одни плюсы, так мне хочется. А он: «Тогда всё кончится». 1965
«Над вокзалом – паровозные басы…» Над вокзалом – паровозные басы, печальные, словно я умер. Над площадью, обезумев, восходят круглые часы, временем полны, к себе притягивают взгляд, но никто не видит луны — в толпе её не хотят. Им – луна? Не нужна. Спешат – к вагонам, часам, перронам, перинам, жёнам, их руки скользят по перилам, вниз, скорее, в ад, в туннели, это они в казённых шинелях заполняют проёмы дверей: проёмы становятся меньше, и луна – не видна, осталась за дверью, а толпа холодна, не верит ни в Бога, ни в женщин. Толпа – в драке у кассы; ещё немного – завоюет планету. Что мне делать – встать с указкой, крича: «Смотрите – Луна!» — прохожих ловя за полы? А они не идут на споры. Среди них нет поэтов. 1965, Тюратам «В странных одеждах…» В странных одеждах — в колпаках, пелеринах, в панталонах, плащах и тогах встречались мне пилигримы на наших разбитых дорогах, а потом оседали в городе странники, странницы, и в итоге… Лучше молчать об итогах, потому что, уже не гордые, они лишались странности, надевали пиджачные пары, как в казарме, садились за парты… В странных мыслях, во снах, в разговорах встречались мольбы, откровения, внезапные мне признания, но кто-то знаки препинания менял на знаки преткновения, сгребая прежние в ворох, и мысли становились пресными, и затихали страсти; калики, ненужно трезвые, рыдали по прошлой странности. 1965 НА СМЕРТЬ АХМАТОВОЙ С неправдой власти я ещё не свыкся, ещё не свыкся с ложью похорон, когда тайком несут на берег Стикса и шёпотом зовут: «Харон! Харон!» — и лодочнику: «Лишних не берите, смотрите в оба: смерть слепа… Гребите!» — ведь позади блуждает в лабиринте, спеша проститься, скорбная толпа; она – нескоро, выйдут – единицы, а берег тих уже, и лодки с телом нет, как будто вновь хотел уединиться, уйти в себя, как в жизни мог, поэт. Нас гонит стража над обрывом голым, чтобы не дать сойтись толпой опять, по одному – не поделиться горем, последних откровений не узнать. |
