И справились.

Еще в тот момент, когда я натягивала на Ф. костюм, мы договорились, что маску-нахлобучку он нацепит на себя только в самом важном случае, для того чтобы не вспотеть. Ребенок у меня послушный, а поэтому все сделал правильно.

— Есть ли у тебя стишок, Тимоша? — важно спросил Дед Мороз.

— Есть, — пискнул ему в ответ Тимоша, после чего натянул на голову «голову» и отправился нести прекрасное в массы.

Массы увидели жамкающий красный мешок, как будто бы читающий лирику. Говорящая мешковина нынче в чести, а оттого массы восхитились и хлопали долго и с большим чувством. Семь поколений Великиных перевернулись в гробу и счастливо улыбнулись: порода не имеет права подвести.

И не подводит.

Ни-ког-да.

Повзрослевшие дети — это что-то совершенно невозможное. Это даже мое железное сердце не выдерживает, честное слово. Поверьте мне — мне можно верить: человек, две минуты назад отправивший эсэмэс «Черт, я больше не могу, черт, если ты вдруг опять застрянешь в пробке, я начну заикаться», просто не имеет права на ложь. С учетом того, что в обычной жизни я довольно скромна на ругательства, вы наверняка сумеете представить себе степень моего душевного равновесия.

Ох, как же я теперь жалею о тех временах, когда он был маленьким! Помнится, положишь в манежик, погремца какого-нибудь сверху приладишь и если уж не спи-отдыхай, то хотя бы вари кашку и кури в форточку. А главное, все это можно подать под таким замечательным соусом из материнского героизма, что сочувствие окружающих будет обеспечено просто по определению.

Нет, быть матерью четырехлетки куда менее почетно. Невзирая на то что ваш ребенок все еще вытирает грязную физиономию кухонными шторами, отчего-то принято считать, что он уже вырос и представляет собой некое самостоятельное существо, с собственными взглядами на жизнь. Но это не главное. Главное, что от всех этих бонусов вам непременно должно быть легче. Ну да, 110 сантиметров собственных взглядов на жизнь необычайно облегчают существование родителя, просто необычайно!

На самом деле формула четырехлетки проста, логична и очень удачно выражается с помощью чисел. Так, один четырехлетний отрок вполне может быть приравнен к двум особям по два года, четырем младенцам по одному и восьми полугодовалым экземплярам. Но эта математика, конечно же, вряд ли дойдет до ваших близких, свято верящих в Спока и воспитательную силу детских дошкольных учреждений. Например, что касается моей матушки, то на любые мои стенания в духе «Завтра я шагну с балкона, в моей смерти винить двадцать первую букву алфавита» она неизменно отвечает: «Но ведь он же целый день в садике!» Объяснить ей, что в садике он вовсе не целый день, а всего лишь с одиннадцати утра до пяти тридцати вечера, а в оставшееся время исполняет самбу на моем дымящемся мозге, возможным не представляется. И даже рта раскрыть не смею.

Кстати, о садике. Тут, помнится, несколько месяцев назад нешуточный кипиш был: ах, мою деточку обидят, ах, пергидрольная воспиталка, ах, надо в платный, ах-ах-ах! Устроила на свою-то голову, дурища. Нет, слов нет — сад наш прекрасен, как санаторий Липки. Воспиталки тихие, симпатичные, кормят раз пять на день, спят не по звонку, а вовсе даже до скольки хочется, музыку прослушивают опять же. Все хорошо и замечательно, если бы не одно «но». Вы можете себе представить мою деточку, хорошо накормленную и выспавшуюся, нашпигованную классикой вперемешку с различными светскостями, в тот момент, когда она (деточка) заявляется домой? Там энергия не то что бьет ключом, а несется потоком — бушующим, неотвратимым и при этом до тошнотиков вежливым: «Мамочка, извини, что я отрезал рукав от твоей любимой рубашки, высыпал сахар в суп и вылил краску на ковер — у меня просто было плохое настроение». Я, между прочим, подозреваю, откуда растут ноги. Вероятно, в садике их не наказывают, а вместо этого заставляют объяснять содеянное и извиняться. Не вопрос. Ребенок мой — очень дотошный юноша и воспринимает все буквально, а посему науку усвоил прекрасно. Нет, гадить меньше он не стал, но зато всегда очень красочно объясняет, почему это случилось, рассыпаясь в самых искренних извинениях и напрочь лишая меня шанса на кровавую расправу.

Вот, к примеру, день сегодняшний. Самый-самый обычный день. Ну хорошо, не самый. Выпила я пива накануне, каюсь. Никакого похмелья нет, а так — легкое недомогание, если что, мир спасу запросто, но насчет шаманских плясок — не особенно. В общем, средней хреновости состояние, но жить можно. Встала, почту разгребла, статейку вяло пописала, блинки шквариться поставила и отправилась пол мыть. У меня с бодуна всегда некие самоуничижения касательно окружающей обстановки, а оттого уборка получилась самая что ни на есть великолепная: к восемнадцати нуль-нуль пол блестел как Васькина харя после ужина. Одну минуту блестел, не больше. Звонок в дверь раздался ровно в восемнадцать ноль-одну, и на этом благодать закончилась. На пороге образовались два красных пятна — одно большое и унылое, а второе маленькое и очень проворное.

— Катя! Вот ваши жировки, — сказало большое унылое пятно.

— Ой, мама! Сейчас будет прыг, — сказало маленькое и очень проворное пятно.

— Не надо! — рявкнула я и попыталась поймать маленькое красное пятно за капюшон. Капюшон отделился от комбинезона легко и плавно, и если бы не пуговицы, застучавшие по полу, сцена могла бы быть вполне космической.

— Как это не надо жировок? — изумилось большое унылое пятно. — А как же вы платить будете?

— Это я не вам, — вздохнула я и вытерла капюшоном лоб.

— Она не вам! — пояснило маленькое красное пятно откуда-то у меня из-за спины. — Ма, классно я прыгаю?

— Да-да, не вам, — еще раз зачем-то сказала я и опять вытерла харю капюшоном.

— Я так и поняла, — обрадовалось большое красное пятно. — А вот еще в садике…

Краткость не является достоинством большого красного пятна, а оттого маленькому красному пятну удалось не только классно попрыгать и побегать, но и довольно мастерски перевернуть кошачью плошку. Всю дорогу, пока нянька распространялась о превратностях дитячьей судьбы, я стояла по стойке «смирно», стараясь не поворачивать голову назад, и тихо молила Бога о том, чтобы на улице не было луж.

Бог был глух к моей беде.

Уже в восемнадцать ноль четыре коридор был не только изгваздан и засыпан китекетом, но и немножечко вытерт половой тряпкой. С учетом того, что половая тряпка лежит в ванной комнате, пол которой покрыт кипенно-белым ковром, мои зеленые человечки не просто взвыли, а начали вылезать наружу по одному (да, читать следует как «Катечкина озверела»). Виновник торжества валялся там же, в коридоре, и старательно вытирал тряпкой лицо, должно быть, желая освежиться.

— Что-то устал, — грустно сказал он мне. — Помоги раздеться — жарко!

С восемнадцати ноль пяти до восемнадцати пятнадцати, после того как младенец был раздет и вымыт, я приводила пол в исходное состояние, исполняя Песнь О Неблагодарности.

— Мама у тебя целый день трудилась, — кричала я на всю квартиру, ползая с тряпкой по полу. — Ты вот видишь, у нее даже головка болит, от… работы… Есть готовила тебе и папе… твоему… чтобы его, зара… чтобы его накормить. Убиралась! Вот у других мамы — они на диване, может быть, целыми днями лежат и семью кормят полуфабрикатными блинками, мерзавки. А я… я, как пчелка…

Собственно, никто в мире, включая посторонних злодейских мам и меня саму, так и не узнал, чего именно я делаю как пчелка, потому что в этот самый момент на кухне закричали.

Бросила тряпку, побежала. Прибежала и, извините, охренела.

Кхм…

Нет, когда я увидела валяющийся на кухне стул, я еще ни капельки не удивилась. Раз стул валяется — значит, полез в буфет — знаем, плавали, чего тут хренеть-то? И то, что по полу печенье рассыпано, это тоже не Мерлин-волшебник нашаманил. Дитя добралось до буфета, конфет не обнаружило (выкуси, зараза, еще вчера перепрятала) и решило проинспектировать третью полку, с которой печенье и свалилось. Опять-таки — чистая логика и никакого удивления. И даже само дитя, возвышающееся на уровне потолка и рыдающее отчаянно, не вызвало у меня душевного трепета — да, за походы в хозяйские закрома у нас не премируют.