Она представляла его широкие плечи, взмывающие над водой, его сильные руки, расталкивающие волны, и вдруг ей захотелось прижаться к этим рукам, ощутить их на своем теле.

Когда девушка забылась коротким сном, уже взошло солнце.

«И был вечер, и было утро», — нараспев процитировала Татьяна.

— По-моему уже день.

— Да уж… Ты улыбалась, когда спала, подружка.

— Да? Отчего?

— Тебе лучше знать…

Пароход стоял в Ялтинском порту. Великолепный южный город террасами спускался к морю. В открытый иллюминатор едва не залетали чайки…

А потом они купались, загорали, играли в мяч, снова купались… После обеда предстояла экскурсия к Ласточкину гнезду. Они шли по лестнице, держась за руки, и Алексей незаметно помогал Ольге преодолевать крутой подъем.

На одной из смотровых площадок курортный художник маленькими ножничками ловко вырезал из темной бумаги профили. Ольга и Алексей позировали ему по нескольку минут и получили свои уменьшенные тени. Удивительным образом их профили оказались похожи: прямые носы, тонкие губы. Молодые люди рассмеялись, заметив это сходство.

— Хорошая примета, Оля.

— Будем надеяться.

С высоты прибрежная вода выглядела почти совсем прозрачной и удивительно бирюзовой.

— В здешней воде растворено много солей меди. Потому такой цвет, — предположила Ольга.

— Нет! Здесь утоплена сотня античных медных статуй! — высказал свою версию Алексей.

Они побежали вниз, и Ольга заметила, что на них обращают внимание, что их провожают взглядами.

«Должно быть, мы красивая пара», — мелькнула тешащая самолюбие мысль.

Ее голубое платье с прорезной вышивкой ришелье явно нравилось Алексею. Но он смотрел на Ольгу скорее как на произведение искусства, чем как на творение во плоти. Он откровенно, но не слащаво восхищался ею. И ее серые глаза в его сравнениях становились египетскими агатами, а светлая, спутанная ветром шевелюра — волосами Вероники.

— Муза ведь тоже женщина и она приревнует меня к тебе и позавидует, как боги позавидовали волосам бедной Вероники, — шутил Алексей.

— У моих волос слишком земной цвет, чтобы сравнивать их с небесным созвездием, — отвечала Ольга.

— Ты вся — и земная, и небесная. Ты так близко, рядом, но я боюсь даже брать тебя за руку. В тебе удивительная хрупкость сочетается со столь же удивительной пластичностью. Я не знаю, может ли существовать в природе такой материал, из которого ты тем не менее, создана.

— Нужно будет сообразить, — она наморщила лоб, притворно впадая в глубокую задумчивость.

— Тебе идут даже морщины. Ты будешь прекрасна и в старости.

— Ничего не скажешь, замечательная перспектива!

— И замечательно, что тебя зовут Ольга!

— Обычное имя.

— Нет, не обычное. Когда-то Пушкин послал поэту Ленскому девушку с таким же именем. «Я люблю Вас, я люблю Вас, Ольга», — вдруг пропел Алексей, подражая голосу Козловского.

И девушке было непонятно, чего больше в этой выходке: шутки или правды.

В окно смотрело ночное московское небо, холодное и неприветливое.

— О чем ты задумалась, подружка? — спросила Таня.

— О нем.

— Ты не раздумывай, не выстраивай скучных схем, а прислушайся-ка лучше к себе, к душе своей. Понимаешь, жизнь всегда права. И она всегда нас ведет за руку, надо только чувствовать — куда.

— Спасибо, Танюша. Я, пожалуй, пойду.

— Поздно уже. Может, у нас заночуешь? Позвони домой.

— Нет. Доберусь как-нибудь. Пока. Выздоравливай, — Ольга чмокнула подругу в щеку.

— Постараюсь, — грустно улыбнулась Таня.

На последнем этаже горело единственное окно — в кабинете Юрия Михайловича.

Лифт, к счастью, работал. Усталая Ольга прислонилась спиной к стенке и даже прикрыла глаза. Механизм, пошумев, остановился. Стараясь не стучать каблуками, Ольга подошла к двери, которая открылась до того, как она нашла ключи в сумочке.

— Оленька, наконец-то, — Юрий Михайлович смущенно улыбался. — А я слышу — лифт открылся, и думаю — это кто-то из моих девочек.

— Да, это я, — только и сказала она, проходя в прихожую.

«Он сказал: «Кто-то из моих девочек», значит Маши еще нет. Значит она с Алексеем», — от этой догадки Ольга неожиданно почувствовала себя разбитой и старой. Сердце сжалось в комочек. «Но я же сама во всем виновата. Теперь я — чужая жена. Господи, как глупо звучит…»

— Оленька, где ты была?

— У Тани.

— Но могла хотя бы позвонить.

— А твоя дочь тебе позвонила? Или для нее это не обязательно? — Ольга удивилась заносчивому тону собственного голоса.

— Ладно, ладно. Уже полночь. А завтра — снова на работу. Пора спать.

— Ты разве не выспался?

— Правду говорят — чем больше спишь, тем больше хочется…

— Мне нужно принять душ.

С этими словами она уже открывала дверь ванной.

Вода горячая, потом — холодная… В старину говорили: все уйдет, как вода.

Не уходит.

Когда-то она читала, что жидкость уносит негативную информацию, как бы облегчает душу. Теперь она убеждалась, что это не так. И с ученой беспристрастностью добавляла: «Слишком много накопилось негативного».

Она снова чувствовала себя обиженной, покинутой на произвол судьбы, вынужденной полагаться исключительно на собственные «птичьи» силы.

«Люблю ли я Юрия Михайловича?» — впервые молодая жена задала себе такой вопрос. И побоялась на него ответить.

Тогда зачем все это? Замужество, почти патологическое стремление к уюту, к теплу чужого человека? Где оно, это тепло? Юрий? Да, с ним спокойно, надежно, уверенно. Да, он подарил ей дом и защищенность. После стольких лет безудержных сквозняков это было немало. Но любит ли она его? Чувствует ли себя частью его существа?

Она снова и снова оживляла в памяти какие-то яркие фрагменты своего не слишком долгого романа с Алексеем. Тогда было совсем другое чувство. Захаров не был «чужим». Он как бы становился тоже «ею», и Ольга смотрела на него и думала: «Это — тоже я». Ревновала ли она его когда-нибудь раньше? Да, однажды.

Там же, на «Нахимове».

В последний день круиза, когда пароход, на всех парах наискосок пересекая море, шел из Батуми в Одессу, на борту был объявлен конкурс бальных танцев.

— Ну что, подружка, поучаствуем? — оживленно спросила Ольгу Татьяна, прочитав объявление.

— Нет, я не настолько уверена в своих силах, чтобы участвовать в конкурсе…

Ольга, конечно, умела танцевать, но она никогда не занималась танцами серьезно. Много раз собиралась посещать школу-студию, но всегда что-нибудь мешало: то экзамены, то курсовые.

В таких случаях, как нынешний, девушка испытывала жесточайший комплекс неполноценности.

— Тогда, если ты не против, я позаимствую у тебя на вечерок Алексея. Мне нужен партнер, а Мишка в танцах абсолютно оправдывает свое имя.

Сказано это было спокойно и непринужденно, казалось, безо всякой задней мысли, но у Ольги почему-то горький ком застрял в горле.

— Да, конечно… А что, Захаров хорошо танцует?

— О, да! Его мама научила. Она когда-то танцевала в кордебалете Кировского театра. Очень хотела, бедная, чтобы и сын стал танцовщиком. Но он, когда отца арестовали, занялся вольной борьбой. Мальчишке хотелось вызволить отца и отомстить его врагам.

— Как?! Его отец сидел? Он что же, преступник?

— А разве Алексей тебе не рассказывал о родителях?

— Нет.

— Ну, так расскажет, — было заметно, что Таня сожалеет о сказанном.

— Так что же совершил его отец? — не унималась Оля.

— Да ничего. Написал какую-то книгу. Рукопись исчезла вместе с ним, — Таня прояснила ситуацию и, почти шепотом, добавила: — Он был правозащитником. Несколько лет тому назад семье сообщили, что он скончался от туберкулеза в Пермском лагере… Слыхала про такой?

— Нет…

— Ну и слава Богу. А Лешку с подобной родословной не взяли бы ни в один вуз, кроме нашего «вольнолюбивого» литинститута. Да и то руководителю семинара пришлось его отстаивать перед приемной комиссией. Лешка очень талантливый. Дьявольски.