Если посмотреть на мировой опыт, у экономистов пока нет особенно убедительных доказательств того, что страны, богатые природными ресурсами, растут медленнее именно из-за «ресурсного проклятия». Когда в середине 90-х эта дискуссия только начиналась, гарвардские экономисты Сакс и Уорнер вроде бы сумели показать отрицательную зависимость между ресурсами и темпами роста⁶⁵, но более современные и более тщательные исследования этого не подтверждают. «Голландская болезнь» поражает не всех или, по крайней мере, не всех в равной степени.

Симптомы голландской болезни у нашей страны есть. С 1999 до 2007 года рубль вырос в реальном выражении на 90 процентов относительно корзины основных мировых валют, а два самых заметных сектора неторгуемых товаров — сектор услуг и госсектор — восемь лет росли темпами, опережающими общие темпы роста экономики. Впрочем, быстрый рост сектора услуг в последние годы связан не только с давлением обменного курса, но и с начальными условиями: во время кризиса 1998 года этот сектор потерял больше всего.

В середине прошедшего десятилетия Наталья Волчкова из ЦЭФИРа, основываясь на исследовании российского отделения Всемирного банка, попыталась найти следы голландской болезни в России⁶⁶. Не нашла: хотя цены в секторе услуг росли вместе с ценами на нефть, причинно-следственной связи между ними обнаружить не удается. Не выполнялся главный признак «голландской болезни»: промышленное производство не отставало от сектора услуг. В статье экономистов, работающих в экономическом отделе ОЭСР (Организация экономического развития и сотрудничества), эти результаты подтверждаются сравнительным анализом экономической динамики России и Украины, которую исследователи не без оснований полагают самой хорошей моделью «России без нефти и газа»⁶⁷. Главного признака голландской болезни — стагнирования промышленного сектора — в данных, покрывающих 2004 год, не обнаруживалось.

После 2004 года ситуация начала меняться в точном соответствии с прогнозом, который дает диагноз «голландская болезнь». К 2008 году доля доходов от экспорта сырой нефти и газа в экспорте выросла, а доля обрабатывающей промышленности — уменьшилась. И эти изменения в структуре экономики — в сторону ухудшения — не так легко обернуть вспять. Даже мировой финансовый кризис, сопровождавшийся, помимо всего прочего, падением цен на нефть, не привел к повышению доли обрабатывающей промышленности по сравнению с 2005 годом. Впрочем, как показало исследование Европейского банка реконструкции и развития, опубликованное в ноябре 2009 года, у соседей России — Казахстана и Азербайджана, тоже богатых природными ресурсами, — изменения к худшему оказались еще более существенными.

Кроме «голландской болезни» у «ресурсного проклятия» есть и еще одна сторона. Та самая сытая «расслабленность», которая помешала советскому руководству провести экономические реформы в 60-х и которая сказалась к середине 80-х годов, когда цены на нефть и газ пошли вниз. Потому что ошибки правительств — большая опасность для «ресурсных стран».

В конце 1970-х Мексика получила неожиданные сверхдоходы от нефти. «Нефть — это то, что обеспечивает нашу независимость и компенсирует наши недостатки», — провозгласил президент, а правительство начало не просто тратить нефтедоллары, оно стало наращивать государственный долг, рассчитывая, видимо, что цены на нефть никогда уже не упадут. Только в одном 1981 году госдолг вырос в полтора раза, с 55 до 80 миллиардов долларов. В 1982 году цены упали, пришлось объявлять дефолт по долгам, резко девальвировать песо и национализировать банки, после чего президент, закончив свой срок, вынужден был покинуть страну. Следующему главе государства пришлось проводить болезненные реформы.

С другой стороны, такого кризиса, какой случился в Мексике, не произошло в той же Голландии или Норвегии. Последствия изменений цен на ресурсы зависят от развития и устойчивости экономических и политических институтов. Если они достаточно развиты — как в случае Норвегии, Великобритании, Голландии, — то дело ограничивается перекосом секторов и возможной стагнацией, если нет — как в Нигерии, — то кончается крупным кризисом и спадом производства.

Даже без особых исследований понятно, что в Норвегии хорошие институты, а в Нигерии — плохие. А вот как оценить Россию или Венесуэлу, находящихся в середине любого рейтинга? Институты, определяющие правила игры, по которым взаимодействуют экономические субъекты, — трудноуловимая субстанция. Законы — формальные институты — лишь часть реальных правил, по которым взаимодействуют субъекты экономики.

Если речь идет об обычаях и установлениях, которые меняются десятилетиями, а то и веками, — система права, традиции доверия в бизнесе, — то не очень понятно, как на них могут влиять быстро меняющиеся цены на природные ресурсы. Так что исследованию подлежит скорее то, что меняется быстро. А быстро меняются, например, такие политические институты, как демократические права и свободы. Колебания в уровне свободы слова и печати могут быть очень заметными. За последние тридцать лет наша страна прошла путь от полной цензуры до чуть ли не полной свободы и потом двинулась обратно, к значительному государственному вмешательству в дела прессы.

Тот же Томас Фридман в публицистической заметке «Первый закон нефтяной политики» вывел правило — чем выше цены на нефть, тем меньше свободы. Фридман не проводил сколь-нибудь серьезного анализа данных, а нарисовал очень простой график: мировые цены на нефть против индекса свободы для России. Политолог Майкл Росс, проведя значительно более тонкую работу с данными, выяснил, что чем меньше запасы природных ресурсов, тем больше шанс, что в стране установится демократический режим⁶⁸. Это правило выполняется, даже если учесть многочисленные дополнительные факторы, включая принадлежность какой-то страны к региону, где преобладают диктатуры. В более богатых (читай — более развитых) странах отрицательное влияние и нефти, и других природных ресурсов менее заметно, чем в бедных. Ну и, наконец, помните, о чем мы говорили в главе про свободу прессы? В странах, в которых нет демократии и есть природные ресурсы, средства массовой информации в целом менее свободны, чем в таких же странах без ресурсов. Это мы знаем точно.

Имущественное неравенство в России всегда представляется политической проблемой. Отвечая на вопросы социологов, люди говорят о негативном отношении к богатым, а на думских выборах 2003 года — последних свободных выборах нового времени — большинство избирателей проголосовало именно за те партии, которые выступали за перераспределение от богатых к бедным. Больше того, те же социологические опросы показывают, что у граждан есть довольно четкое — это не значит правильное! — представление о том, почему неравенство так велико. Значительное большинство считает, что все дело в незаконной приватизации и, следовательно, нынешнее распределение доходов несправедливо.

В этой логике есть очевидная неувязка — пусть исходное распределение было равномерным (оно не было, но пусть) и пусть потом собственность досталась гражданам неравномерно и несправедливо. Это бы объясняло имущественное неравенство и неравенство доходов, которые включают в себя доходы на капитал, но это ничего не говорило бы о неравенстве трудовых доходов. Это бы не объясняло разницы в зарплатах — платят-то не в зависимости от того, сколько у человека имущества, а в зависимости от того, насколько востребованы навыки, которыми он обладает. Такое неравенство приватизацией объяснить невозможно. Может быть, оно не так велико?