Собрались толпой у самоходки. Экипаж вылез из машины и с непрошедшим еще возбуждением рассказывал, как они «сработали» этих двух «фердинандов». Я стоял в стороне и думал о немце, в которого сделал последний выстрел. Он был в сотне шагов и шел прямо на меня косолапой походкой в надвинутой на глаза каске, стреляя из автомата от живота. Потом он упал и начал отползать в сторону, пытаясь уйти из освещенного места.
Через семь лет после окончания войны вместе с нами в институте учились немцы из ГДР. Среди них был один, который ходил так же, носками внутрь, а левая рука у него была покалечена на войне. Однажды я его спросил, как и где его угораздило. Он рассказал, что мальчишкой его забрали на фронт в фольксштурм. Был он в тех самых местах, где могли мы с ним повстречаться. А парень он был ничего, только когда говорил о войне, немного виновато улыбался.
…Потом вернулись в дом. Перед утром поели и стали собираться на дороге в сторону центра этого городка. Я уже успел заглянуть в карту и понял, что небольшой городишко находится на пересечении железной и шоссейной дорог, шедших от Кенигсберга в Германию. День предстоял непростой, и солдаты чувствовали ситуацию, хоть совсем недавно, всего 2–3 часа назад, все шутили и были на подъеме, сейчас сосредоточенно молчали и ждали.
Выход из города по автостраде пересекала высокая железнодорожная насыпь с проездом под ней, выложенным большими гранитными камнями. Мы стояли за домами и поглядывали в сторону проезда. Оттуда слышались рев танковых моторов и стрельба из орудий. Наши танки и самоходки стояли на улицах, в тылу у батальона. Комбат был рядом и чего-то ждал, поглядывая на часы. Потом неожиданно махнул мне рукой, вышел из-за дома и пошел к насыпи. Я шел следом. Когда шли по улице, в городке стояла тишина, было совсем безлюдно. Подошли к проезду и неожиданно увидели стоявшего там капитана Кудрявцева. Он глянул на меня, поздоровался с комбатом и, обращаясь ко мне, сказал, чтобы я шел во взвод разведки, есть, мол, потери и нужны люди. Я глазами показал на комбата. Он, не поворачиваясь к нему, ответил, что все согласовано. Тогда ко мне повернулся комбат и не приказал, а попросил сослужить последний раз батальону. Объяснил, что за высотой кочуют несколько танков и нужно узнать сколько их. Мне надо было пройти по улице вдоль железной дороги и с крыши дома осмотреть в торец противостоящую высоту. Тут же подошел взвод разведки. Кудрявцев отозвал одного, помню, что назвал его Барановым и, кивнув комбату, сказал, что пойдут двое. А Борис Лысенко подбежал ко мне и передал письмо, которое носил уже две недели. На той улице, куда нас посылали, еще никого из наших не было. Опять стало жутковато. Я глянул на теперь уже двух своих начальников и удивился их похожести. Оба одинакового роста, подтянутые, одетые по полной форме, затянутые в портупеи и ни единого следа фронтового излишества.
Если б я знал, что эти образы останутся со мной на долгие годы, я бы еще внимательнее присмотрелся к ним. Я бы запомнил больше деталей, а если бы знал, что больше не увижусь с ними, хотя бы спасибо сказал комбату за то, что сделал меня солдатом, сам не подозревая того. Просто так, своим примером истинно доблестного исполнения воинского долга.
После этого до конца войны еще были схожие по опасности ситуации, а когда война окончилась — начались другие. Преодолевались они хоть и с волнением, а часто и со страхом, но с очень четкой координацией действий. Ни одно из них не носило элементов случайности или растерянности. До сих пор я помню упрек ротному в первом же его бою в нашем батальоне: «Я тебя послал воевать с немцами, а ты повел людей, как бык на чикагской бойне». Потом, гораздо позже после этих событий, я узнал, почему именно на чикагской. Еще полнее уяснил смысл его команд и требований к командирам, которые в то время оставались иногда непонятными, понял смысл его действий опытного, боевого офицера.
Разведчики уже выбирались за насыпь и по кювету двинулись на склон высоты, где виднелся брошенный немцами блиндаж. С ними вместе поползли артиллерийские корректировщики и трое с радиостанцией на велосипедном приводе — авиаторы, наводчики штурмовой авиации. Через полчаса почти все они погибнут, и я узнаю об этом только в 1950-м, когда встречусь с Борисом, а тогда мы с Барановым пошли выполнять задание.
Мы двигались по улице, перебегая от дома к дому, но скоро поняли, что немцев здесь нет, и пошли рядом по левой стороне. Дошли до крайнего дома, вошли. Со второго этажа противоположного ската высоты не видно. Забрались на чердак — безрезультатно. Стали смотреть, куда бы забраться еще и увидели в метрах 300–400, прямо у шоссе, отдельно стоящий небольшой домик. Перешли на правую сторону дороги, вышли в поле и по кювету добрались до этого дома. Прошли сразу в крайнюю комнату, оказавшуюся спальней, подошли к окну и увидели 3 или 4 танка, которые имитировали роту, переезжая с места на место и ведя огонь в направлении автострады.
Под окном комнаты, в которой мы находились, был пролом. Там стоял пулемет ДП и лежали два убитых солдата. Присмотревшись, увидел, что застрелены они в спину прямо здесь, в спальне… Глянул на диск пулемета — винт подающего патрона слева, то есть диск полный.
От полотна железной дороги побежали наши солдаты, человек 10–15, даже не бежали, а пятились, отстреливаясь на ходу. На них буквально наседало 30–40 немцев. Если наши убегут в улицы городка, мы останемся в тылу у немцев, отрезанными в этом отдельном доме. Я прилег за пулемет и расстрелял по ним этот диск. Немцы залегли, а те, что были прямо передо мною, бросились назад, за железную дорогу.
Заглянул в коробки, остальные диски были пустые. Затем я поднялся и сказал Баранову, что надо уходить. И тут взрыв… На мои выстрелы очень быстро отреагировал немец в танке. Когда я очнулся, не смог открыть глаза. Раскрыв правый глаз пальцами, увидел лежащего с разбитой головой Баранова. Я выскочил на крыльцо, придерживая глаз пальцами, в метрах тридцати увидел немцев, бежавших по кювету в мою сторону. Петляя и падая, я рванул в противоположную. Когда я вбежал в улицу, то попал в руки наших танкистов, выходивших вслед за выезжающим из проезда танком. Крикнул им, что за высотой всего 3–4 танка. Они ответили, что если я пострадал за это, то спасибо, но от летчиков уже все известно. Один из них отвел меня к медсестре, назвал ее Машей, что-то сказал и убежал. Маша прижала мою голову к груди и стала обрабатывать глаза и лицо, а я площадно ругался. Она удивительно терпеливым и ласковым голосом говорила, что глаза целые, что волноваться не надо, что все еще впереди, что я еще женюсь и буду счастлив. Впоследствии так и произошло, но это было значительно позже, а тогда я ругался и не мог остановиться.
Потом был медсанбат, госпиталь. Так как ранение оказалось легким — запасной полк, а в первых числах апреля я был опять на фронте, но уже в легко-артиллерийской бригаде.
В тот день, когда закончилась война, мы ночевали в каком-то хуторе на опушке большого леса, орудия были развернуты и окопаны вдоль этой опушки в танкоопасном направлении. Рано утром, едва стало светлеть, к нам в комнату буквально вломился радист штаба дивизиона и закричал: «Кончилась война!»
Мы вскочили и выбежали на улицу, начали стрельбу. Сзади нас стоял зенитный дивизион МЗА, который уже пускал трассы в небо. Потом на короткое время успокоились, старшина достал свои запасы, которые, как он уверял, возил от Бобруйска, и все началось снова: стрельба, слезы, крики радости и опять стрельба из всех видов оружия. Наводчик одного из орудий, который стоял у них часовым, присел на станину и выпускал снаряд за снарядом в поле. Они рвались на бугре, но никто не обращал на это никакого внимания. Я подошел к одному из орудий, хотелось и самому отметить этот день чем-нибудь особенным. Вдруг неожиданно я увидел группу вооруженных людей, шедших в нашу сторону. Их было человек 15–18. Они шли гуськом вдоль опушки, медленно приближаясь. Подумал, что из соседней батареи в гости идут, но тут же рассмотрел станковые пулеметы у них на плечах. Пехота. Вдруг от неожиданной мысли я вздрогнул, быть может это наши из второго батальона, и пошел навстречу.
