Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Через некоторое время со двора начали выводить людей группами по тридцать человек в сопровождении одного немца и одного полицая и усаживать в огромные крытые грузовики, большая колонна которых стояла на Лагерной. Дворы на улице с двух сторон были блокированы полицией.

Я пытался «улизнуть» со двора, стараясь не попасть в отсчитываемые тридцатки, переходил из одного угла двора в другой, но не получилось. Попал в последнюю машину. В кузове лежали лопаты и кирки.

Нас привезли на территорию нынешнего предприятия «Цветы Днепропетровска», там проходил противотанковый ров от Запорожского до Криворожского шоссе. Теперь это улица Днепропетровская. На этом месте расстреляли в ноябре ту колонну людей, которых мы видели возле универмага. Со стороны хозяйственного двора ров был наполнен трупами. К противоположной стенке рва доползали, видимо, только раненые и добитые позже. Картина страшная, хотя в последующее время я видел лагеря смерти в Германии… Там тоже не менее страшно, но этих я видел в колонне живыми. Среди них были наши соседи, с которыми мы были близки.

Расстрелянные в ноябре и едва присыпанные мерзлой землей, они оказались снаружи под лучами весеннего солнца. По дну рва ходил молодой немецкий офицер с пожилым унтером, очевидно профессионалом. Они штыками открывали рты жертвам, отыскивая золотые коронки. На дне рва, у противоположной от нас стены, сидела крупная молодая женщина с двумя прижавшимися к ней детьми. Кирками долбили мерзлую, уже чуть подтаявшую сверху землю, нашпигованную стреляными гильзами всех калибров, среди которых попадались и гильзы отечественного образца. Это стреляли полицаи.

Когда почти стемнело, нас отпустили. Как я добрался домой, не помню. Несколько дней я был без сознания, мама говорила, что у меня было воспаление легких. Она меня едва выходила.

В 1944-м, когда я уже был в армии, во взвод разведки вместе с нами попал и Борис Эльберт, одессит, эвакуированный в 1941 году и работавший почти всю войну в тылу на оборонном заводе. Его родные остались в Одессе и благополучно пережили румынскую оккупацию. Когда в начале 1944 года там стали править немцы, всех расстреляли: родителей, брата, сестер и многочисленных родственников. Борис с трудом отпросился на фронт, участвовал в Белорусской операции, будучи в роте автоматчиков, был ранен. С первым плененным немцем он обошелся как-то странно: долго смотрел ему в глаза, а потом отвернулся, стараясь больше его не видеть.

Войдя в Восточную Пруссию и пройдя по ней около сотни километров, мы не встретили ни одной живой души. Однажды совершенно неожиданно, выйдя из леса, мы попали на какую-то маленькую железнодорожную станцию, где скопились двести или триста эвакуированных и 15–20 военных. Нас было восемнадцать человек. Мы стояли молча вокруг редкой цепочкой с автоматами наизготовку. Первым отреагировал немецкий офицер. Он медленно достал пистолет и отбросил его шагов на десять, затем все остальные бросили туда же свое оружие.

Из толпы гражданских отделился старик и пошел прямо ко мне. Подойдя почти вплотную, он спросил по-русски московское время, подобострастно объясняя, что теперь они должны свои часы перевести по Москве. У меня часов не было. Я повернулся, чтобы спросить у кого-нибудь. Рядом стоял Борис. Я не узнал его. Он был бледный, с трясущимися искусанными до крови губами, со слезами в глазах.

Мы забрали военных и увели с собой в штаб полка. Большинство из них были из какой-то госпитальной команды. Когда выдалась удобная минута, я решил поговорить с Борисом и хоть как-то утешить. В разговоре мне пришлось рассказать немного из описанного выше. Оказалось, что Боря это тоже видел, но во сне и каждый день.

После окончания войны в течение лет двадцати пяти мне, особенно в день Победы, когда звучал голос Левитана, сообщавший о капитуляции, виделись наши командиры, горевшие в автомашине на проспекте Карла Маркса, противотанковый ров на Запорожском шоссе и заживо сгоревший наш пулеметчик на крыльце фольварка в Восточной Пруссии.

Первая военная зима

Зима 1941−1942 г. была очень холодной. Ко всем тяжелым испытаниям этого сурового времени добавилось и испытание морозом. В ход пошли все оставшиеся и еще не проданные вещи и то, что давно лежало в тряпках. Мама латала и штопала нам всякое старье. Потом из остатков старых одеял пошила телогрейки, которые мы надевали под уже ставшие маленькими пальтишки.

Кушать по-прежнему было нечего. Как и чем мы питались, сейчас уже и представить трудно, а если рассказать, то никто не поверит.

Однажды в лютое декабрьское утро по улице Чернышевского на телеге, запряженной двумя битюгами, так называли огромных немецких лошадей, ехал немец. Одна из лошадей ступила в какую-то ямку и сломала ногу. Солдат снял с нее сбрую и пристрелил, отправившись дальше на второй лошади.

Через несколько минут возле убитой лошади собрались люди и наиболее опытные и решительные стали ее свежевать. Я бросился домой за топором, а когда минут через пять вернулся, протиснуться к ней уже было нельзя. Но, как говорится, голод не тетка, и я с топором в руке пролез между чьими-то ногами и, едва не покалечив себе руку, отрубил кусок килограмма в три-четыре. Вернувшись домой с такой добычей я долго ходил гордый, почувствовав первый раз свою мужскую необходимость в семье. И на немецких битюгов стал смотреть совсем иными глазами, ожидая каждый раз очередной удачи.

Хорошее или плохое, как правило, приходит совершенно неожиданно. Так случилось, что в самый трудный момент нашего тогдашнего существования в нашем дворе вдруг появился Федор Тимофеевич Лозовой, старый друг и сослуживец нашего отца по 89 полку. В полку Федор Тимофеевич был начальником медсанчасти.

Семья Лозовых проживала в собственном доме с уютным чистым и зеленым двором, с роскошным ухоженным садом на углу Лагерной и Милицейской улиц. Хозяйка, Мария Емельяновна, умела и любила принимать, угощать гостей. Летом варениками с вишнями, потом с абрикосами и яблоками. И все это в густом саду за большим овальным столом, с огромным блестящим самоваром.

Инициатором и душой этих встреч был Федор Тимофеевич, большой, полный и настолько же добродушный. Демобилизованный из армии в 1936 году по состоянию здоровья он, фельдшер по образованию, успел до войны окончить медицинский институт. В начале войны его не призвали по той же причине и он уехал с семьей к себе на родину — в Сурско-Литовское, где врачевал жителей этого села до самого конца войны.

У них была дочь Тоня, очень красивая девочка. Любоваться ею бегали старшие мальчишки с нашей улицы, те которые уже учились в спецшколе ВВС. В 1941 году она окончила 10 классов.

После войны, в 1948 году мне дали отпуск на две недели и, находясь дома, я зашел однажды к Федору Тимофеевичу в областную больницу, где он работал заведующим венерологическим отделением. Увидев входящего солдата, он пробасил свой профессиональный вопрос:

— Чем тебя наградили?

Но, узнав меня, очень обрадовался. Мы многое с ним вспомнили. И даже тот случай, когда я вывихнул правый голеностопный сустав, резвясь на спортивных снарядах физгородка в Феодосиевских казармах. Он мне его вправлял. Вспомнили суровую зиму 1941–42 гг. в Сурско-Литовском. Я поблагодарил его за помощь нашей семье, но он остановил меня и сказал, что обязан был сделать гораздо больше, но сделал то, что мог в тот момент. И еще что-то говорил о своей благодарности моему отцу, но я не понял, что он подразумевал под этим, а переспросить было неудобно.

Больше я с ним никогда не встречался. Когда я вернулся домой совсем, его уже не было. А с Тоней встретились совсем неожиданно. В середине пятидесятых к маме вызвали скорую помощь. Приехала врач Антонина Федоровна Лозовая. Поразительная схожесть с отцом: громкий бархатный голос, не поймешь, когда шутит, а когда говорит серьезно…

А тогда, зимой 1941–1942 года, Федор Тимофеевич предложил маме поехать с ним в Сурско-Литовское, взять с собой швейную машину и обшивать там крестьян, которые к тому времени порядком поизносились. Меня и Женю оставили на попечение маминой сестры тети Шуры.

16
{"b":"524545","o":1}