Осужденных подвели к виселицам, тут же под виселицы подъехали грузовики с открытыми бортами, по два солдата с двух сторон поставили осужденных в кузова, надели петли на шеи, чуть придержали и машины отъехали. Немцы приняли смерть молча, а водитель душегубки до последнего момента бился в солдатских руках, плакал, просил пощадить и, лишь когда петля была натянута, начал громко ругаться и проклинать всех и вся.

Через много лет в дневниках К. Симонова я прочитал об этом суде и участии в нем А. Толстого и И. Эренбурга. Наверное, они и были теми гражданскими, которые сидели за судейским столом.

Была война и к смертям и трупам люди привыкли, если можно так выразиться. Но казнь на Благовещенском рынке, зрелище насильственной смерти, несмотря на всю праведность происшедшего, оставило тяжелейший след в моей памяти.

Дома мама встретила радостно, хотя ей и очень хотелось, чтобы я учился, но как всем мамам ей больше всего хотелось, чтобы дети были рядом с ней. К этому времени из эвакуации вернулась швейная мастерская, где мама работала до 20 августа 1941 года, и ее приняли на работу закройщицей в цех женской одежды. По карточкам давали хлеб: 600 г работающему и 300 г иждивенцам. Были карточки и на другие продукты, но их, как правило, ничем не отоваривали. Зарплату платили, но это были скорее символические деньги, ибо купить за них ничего было нельзя. Топливо по-прежнему добывали из развалин, но его становилось все меньше, а снежная зима вообще сделала его недосягаемым. В полученной нами квартире стоял разбитый старинный рояль, который пришлось употребить на топливо. Сожгли и платяной шкаф, остатки которого из нашей старой квартиры нам отдали девушки-связистки.

В один из первых дней Нового года к маме на работу зашел по каким-то делам Николай Петрович Чернуха, старый сослуживец отца, по ранению демобилизованный и работавший начальником охраны крупозавода № 10, расположенного на улице Ленинградской. Мама поделилась с ним своими заботами, и он предложил устроить меня на работу до начала нового учебного года на этот самый крупозавод.

Так его стараниями я попал в бригаду Ивана Гальченко, которая обеспечивала бесперебойную работу галендр-аппаратов, в которых шелушили просо, производя пшено, а если просо заменяли ячменем, то получали перловую крупу.

В бригаде нас было четверо вместе с бригадиром Гальченко, тоже демобилизованным по множеству ранений (у него была искалечена левая рука) кадровым сержантом еще довоенного призыва, много пережившим. Его рассказы о войне еще больше разжигали романтизм в детской душе, жаждущей военных приключений.

Было в бригаде еще двое: молчаливый мужик лет сорока, маленького роста, с длинными руками, тоже раненый, и восемнадцатилетний Толя, общительный, красивый парень, постоянно сокрушавшийся, что на этом заводе не дают бронь от призыва в армию. Когда начинался разговор о его возможном призыве, он бледнел, дрожал и заикался. Кто-то ему сказал, что при наличии грудных детей возможна отсрочка, и он сразу же женился. Жена стала ожидать ребенка. В апреле его призвали, мы бригадой ходили его провожать. Взрослые пили самогон и пиво, а мы с Толей только чай. Он сидел бледный и все время повторял, что его убьют в первом же бою, если живым дойдет до передовой. Жена, не переставая, плакала.

Основной задачей нашей бригады было обеспечение бесперебойной работы трансмиссионных валов и ременных приводов к галендрам, элеваторам — вертикальной ленты с металлическими коробками, поднимающей зерно из приемной ямы на все три этажа цеха. Работа не сложная и можно бы было с ней вполне успешно справляться, если бы было чем работать. Гаечные ключи доставал неведомыми путями сам Гальченко, болты с гайками меняли на пшено в соседней Горсети по ночам, ушивальники, т. е. узкие сыромятные ремешки для сшивания приводных ремней, добывали путем воровства деталей лошадиной сбруи на телегах, въезжавших на территорию завода, ну а металл для шайб отыскивали в занесенных снегом немецких окопах на берегу Днепра, который в то время стоял замерзший.

В промежутках между авариями мы бежали в маленькую мастерскую и заготавливали себе про запас необходимый крепеж, стачивая напильником головки болтов, вырубывали из немецких крупнокалиберных гильз шайбы, склепывали элеваторные коробки, распускали на тонкие ленточки ворованные ремни и т. д. И все это под непрерывную, высокохудожественную ругань Гальченко в адрес Гитлера, Геббельса и директора завода.

В случавшиеся паузы мы бегали кушать на склад, где работала бригада удивительных грузчиков: уже старых, не подлежащих мобилизации, но еще очень крепких и оборотистых мужиков. У них всегда был горячий, густой пшенный суп, сдобренный хорошей порцией жареного на растительном масле лука. Но дармового угощения они не допускали: всегда просили забросить на самый верх штабеля 10–20 мешков с пшеном, за что их люто ненавидел Гальченко, считая, что сохранились они потому, что только этим и занимались — самосохранением.

В аварийных ситуациях, а самая страшная — это остановка вертикального элеватора, т. е. полное прекращение подачи зерна в цех, Гальченко был всегда в самом трудном месте: в приемной яме и шахте, откуда надо было выбрать несколько тонн проса или ячменя. Со своими неизменными, нецитируемыми прибаутками, он неистово работал лопатой одной правой рукой, лишь слегка поддерживая ее искалеченной левой. Таким он и остался в моей памяти — добрым, отзывчивым, самоотверженным и человечным.

Режим работы был 12-часовой: с 6.00 до 18.00, а через неделю менялись сменами. Опоздание исключалось — увольняли с работы практически мгновенно. Часов дома не было и приходилось «угадывать» время. Часто приходил на завод в 3 или 4 часа ночи, идя по проспекту К. Маркса по колено в снегу. На углу ул. Ленина и проспекта, на бульваре стояла машина с будкой, в которой дежурили девушки-регулировщицы, у них можно было узнать время. Скоро они стали меня узнавать и по-доброму подшучивать. Но не я один был без часов: часам к 5 приходили человек 4–5 и играли до начала смены в бильярд, установленный в караульном помещении. Выходных дней в то время не было и, приходя с работы, я спал почти до следующей смены.

После одной из первых ночных смен я направился домой и у проходной встретил Н. П. Чернуху, который спросил взял ли я немного пшена с собой. При оформлении на работу предупреждали, что даже попытка что-либо взять каралась увольнением, а за кражу более одного килограмма — суд. Чернуха вернул меня, я всыпал в карманы брюк по две-три горсти пшена и спокойно прошел через проходную. Пока я добрел до проспекта пшено через дырочки в карманах пересыпалось в кирзовые сапоги, надетые с портянками, и до самого дома я шел превозмогая боль, а последние кварталы — со слезами на глазах.

Мама ругала меня, плакала, глядя на мои потертые до крови ноги, ругала Чернуху и просила никогда этого больше не делать.

Больше не пришлось. Не знаю по чьей инициативе, но через пару недель нам перед пересменкой стали давать по два килограмма дробленки, вычищаемой из застойных зон галендры. Гальченко приносил в ведре это пшено, мы делили его кружкой в мешочки и смело отправлялись через проходную.

Так я доработал на этом заводе до конца мая, после чего произошли события, очень много изменившие в моей судьбе, но этот первый урок самостоятельной, взрослой жизни запомнился с чувством глубокой благодарности ко всем, с кем пришлось быть рядом.

До отъезда в Суворовское училище оставалось два месяца и надо было подумать о сдаче экзаменов. Наша бывшая соседка Мария Григорьевна согласилась с нами позаниматься. Несколько раз в неделю мы с Вадимом приходили к ней, писали диктанты, решали примеры и задачи, получали задания на дом.

Однажды возвращаясь от нее, я стоял на остановке трамвая на углу Кооперативной и пр. Пушкина. Трамвая долго не было и я, поглядывая по сторонам, вдруг увидел в окне первого этажа наклеенное объявление: «Херсонская школа юнг Черноморского флота объявляет прием на учебу мальчиков возрастом до 15 лет, физически пригодных для службы на флоте. Обращаться сюда» и были указаны часы приема. Спросив у прохожих время, я понял, что могу зайти и спросить. Я постучал в дверь.