Бреслау — город-крепость, оборонялся в окружении почти до самого конца войны. Вокзал и несколько кварталов рядом с ним остались целыми, а весь город представлял собой груды битого кирпича. Через 40 лет, проезжая поездом через Вроцлав в Прагу, я вышел на перрон и, узнав, что стоянка 30 минут, прошел несколько сот метров по бывшим руинам. Никаких следов от них не осталось, а вокзал был до мелочей прежним.

В самом конце года настал наш черед, и нам подали длиннющий эшелон, состоящий из хорошо оборудованных вагонов, с новыми нарами, буржуйками, запасом дров и угля. Мы не знали в какой конец нашей огромной страны нас повезут, но были уверены, что ближе к дому, если даже и немножко мимо.

Эшелон отправился во второй половине дня со станции Бреслау-Товарная под ликующие крики его пассажиров, звуки оптимистических мелодий аккордеонов, баянов и гармошек и просто задушевное пение лирических военных песен. Старшина Бабкин, с которым мы оказались в одном вагоне, положив голову на аккордеон, подаренный ему командиром еще в 75-й бригаде, тянул, многократно повторяя с изнывающей тоской одно и то же слово: «Д-а-в-н-о, д-а-в-н-о…», а потом вдруг продолжил красивым баритоном:

Эту песню называли «Сержантский вальс». Бабкин любил и всегда пел ее в концертах солдатской самодеятельности в «красном уголке», когда случалась возможность. Личностью он был типично старшинской: среднего роста, крепкий, красиво сложенный, всегда аккуратный, чистый, энергичный в движениях. Форма на нем сидела настолько привлекательно, что невольно хотелось быть на него похожим. Вне строя и на отдыхе его все называли по имени, но когда он подавал команды, это желание исчезало, заменялось другим: как можно лучше исполнить то, что он требовал. Получить от него замечание считалось позором и почти все, если такое случалось, приносили ему уже вне строя свои извинения. Через месяц он станет старшиной роты управления дивизии, а в апреле 1950 года уедет домой на Алтай.

Когда первые ликования прошли, стали гадать, куда же нас везут. Начальник эшелона, незнакомый капитан говорил, что не знает. Может так и было, но знать очень хотелось. Вспоминали карту Польши, по компасу проверяли движение поезда, он шел строго на восток. Все вместе решили, что если ночью свернет на северо-восток, значит — на Варшаву, далее Минск и Московский железнодорожный узел — полная неизвестность.

Рано утром остановились в Радоме на втором пути. На первом стоял товарный эшелон из больших пульмановских вагонов, на которых 2-метровыми белыми буквами читалась надпись во весь состав: «Трудящимся Польши от трудящихся Советского Союза».

Солдаты — народ любознательный и в вагоны заглянули: эшелон был загружен мукой. Были, конечно, объяснения с польской и нашей комендатурой, но кражи не обнаружили и успокоились.

Дальше эшелон тянулся медленно, как будто решая, куда же нас забросить. Ночью проехали Люблин и утром, постояв немного в Хельме, двинулись к границе. Стало понятно, что наше направление — южное. На какой-то станции нас закатили на запасной путь, отцепили паровоз и оставили. Тут мы заметили впереди мост, украшенный гирляндами искусственных цветов и большую надпись над мостовой аркой: «Родина приветствует победителей!». От избытка чувств все онемели и побежали к мосту, но польские пограничники вежливо, с улыбкой попросили вернуться к вагонам. В каком-то переулке нашли продуктовый магазин и, у кого еще были злоты, решили их истратить.

Магазин небольшой, но по понятиям того времени там было все, что нам надо. Купили хлеб, колбасу, сгущенное молоко. Продукты, которые нам выдали на дорогу сухим пайком, сухари, тушенка и сахар, уже не устраивали.

Во второй половине дня паровоз зацепил наш эшелон и тронулся к границе. Двери вагонов были распахнуты настежь, все кричали ура, а потом запели «Широка страна моя родная». Политработников с нами не было, никто не заставлял нас петь, не призывал к ликованию, наши чувства были естественны и искренни. Только пограничники, стоящие у моста, глядя на нас, никак не реагировали на нашу радость, а сурово разглядывали и провожали глазами каждый вагон.

Первая станция за мостом — Ягодин. Эшелон остановился, мы немного успокоились и рассматривали окрестность, людей на станции, железнодорожников, постукивающих молоточками по колесам, стараясь вновь увидеть Родину, где не были больше двух лет. Неожиданно раздался шум многоголосой детской толпы, и каждый вагон буквально атаковали дети в возрасте от 7 до 12 лет:

— Дяди, дайте сухарика или чего-нибудь покушать!

Дети были грязные, в рваной одежде с самодельными сумками через плечо, чумазые и очень истощенные.

— Откуда вас столько, где вы живете?

— Мы из детского дома, нас сюда из Курской и Орловской областей привезли, там у нас голод. А здесь нам дяденьки военные чего-нибудь дают…

Наступило шоковое состояние, ведь мы отъехала менее двух километров от магазина, где покупали хлеб и колбасу, видели нормальных людей, в том числе детей. И вдруг такой контраст. Все, что было нами получено и куплено в Польше, за исключением необходимого минимума, стало заполнять сумки голодных детей. Они трогательно, совсем не по-детски разламывали хлеб и делились с теми, кто еще не успел получить свою долю. За спинами детей стояла девочка лет десяти, очевидно, стеснялась просить и ждала, когда очередь дойдет до нее. Один из наших солдат, Сережа Моисеев, москвич и очень добрый парень, подозвал ее, и мы увидели, как по ее рваному ватнику ползают вши. Вмиг согрели ведро воды, отгородили плащ-палатками уголок, раздели ее, помыли и одели во все чистое, у кого что нашлось. Получилось даже прилично: маленькие кожаные сапожки, солдатские шаровары, вязаный свитер, ватный бушлат с подкоченными рукавами, шапка и вещевой мешок, почти доверху загруженный продуктами. Сережа записал ее фамилию, имя и адрес детского дома, чтобы сообщить своей маме, попросить ее забрать девочку в Москву и удочерить. Его семья была достаточно обеспечена. Мама, как говорил Сергей, работала сестрой-хозяйкой на даче А. Н. Косыгина, который был в то время министром финансов.

Я не знаю, чем закончился этот эпизод, ибо попали мы с Сергеем в разные части, но я его еще один раз встретил. Мы были на учениях по преодолению водной преграды, ждали переправы, а мимо нас прошла колонна больших амфибий, за рулем одной сидел Сергей в каске. Мы узнали друг друга, крикнули оба, махнули друг другу руками. И все.

А тогда в Ягодине, начало смеркаться, детям надо было еще добираться до своего детского дома километров 5 по лесу, мы, отдав все, что могли, проводили их и молча сидели в вагонах, потрясенные встречей с Родиной и увиденным.

В один миг мне вспомнились все письма из дома с заверениями, что «у нас все хорошо, ни о чем не беспокойся» и истинная их цена, явно выраженное преднамеренное умалчивание правды в ответах офицеров, возвратившихся из отпусков: «все хорошо». И чувство опустошения от того, что тебя бессовестно обманывали, предавали.

Долго размышлять не пришлось, опять раздался детский крик, и почти все они вновь оказались у вагонов:

— У нас местные отбирают все, что нам дают дяденьки военные… Им свиней кормить нечем…

Молча выпрыгнули из вагонов и бросились к станции. Прямо передо мною под штабелем бревен сидели два парня и пересыпали содержимое в корзину из вещмешка той самой девочки, сухари падали на землю, а они смеялись…

Паровоз чуть ли не захлебнулся в длинном гудке, и состав медленно тронулся. Все бросились к вагонам, впрыгивая на ходу. Уже темнело. Эшелон отошел от станции 2–3 километра и остановился. Послышалась команда выйти из вагонов. Вышли, построились. С двух сторон нас осветили фарами два «студебеккера», в центре появился майор в зеленой фуражке пограничника в сопровождении отделения вооруженных солдат: