— Оставляйте нас на сверхсрочную!

Но этого не произошло. Из всех присутствующих только у меня за плечами было шесть лет службы, у остальных — семь и более.

Почти всю ночь мы не спали: говорили, строили планы своего будущего, рисовали картины предстоящих встреч с родными и любимыми, обменивались адресами и просто сидели, немало взволнованные предстоящими переменами. В редакции у Володи Портнова собрались все его друзья, кто-то принес бутылку хорошего вина, но она так и осталась наполовину недопитой. Накануне Володя получил письмо от Гриши Гиндельмана из Тихорецка с приглашением в гости всех наших полковых, отъезжающих домой.

Утром обошел всех, кого хотелось повидать перед отъездом. Очень тепло расстались с Петром Николаевичем и своими коллегами-оружейниками. Мастерскую и склад передал молодому ефрейтору Саше Климчуку. Рудик Белянкин подарил фотографию и большой красивый японский нож, который я на всякий случай не взял. Трогательным было прощание с семьей погибшего командира полка. Они оставались одинокими в этом, ставшем для них уже чужим, военном городке и дальнейшая судьба их была совершенно неизвестна и непредсказуема.

А вечером мы уселись в поданные машины и поехали на вокзал, где нас ждали десять теплушек, оборудованных новыми двухэтажными, с резким запахом дезинфекции, нарами. Утром в Баку нас не задержали, прицепили к какому-то эшелону, и мы быстро двинулись в северном направлении, подолгу ожидая на больших станциях попутных маршрутов. Пока наши вагоны сборными составами будут тащить к дому, я хочу отвлечься и рассказать то, что по разным причинам не попало в мои предыдущие рассказы, а в некоторых случаях заглянуть далеко вперед. Но все это так или иначе связано с годами армейской службы.

До того, как я попал в армию, с поляками мне встречаться не приходилось. Во время оккупации на ул. Писаржевского дислоцировалась немецкая автомобильная военизированная организация, в которой было много шоферов-поляков. Изредка их можно было видеть на базаре и отличать от остальных по характерной речи.

Хозяин дома, где мы жили, когда я попал в действующую армию, был первым поляком, с которым мне, да и всему нашему взводу, пришлось общаться. Этот район Польши, а тогда Западной Белоруссии, называемый ныне Мазурией, с необычайно красивыми лесами и озерами, был населен в то время примерно поровну поляками и белорусами. Хутора в междулесье, небольшие деревни вдоль преимущественно грунтовых дорог были очень бедными даже по нашим скромным меркам. Бревенчатые почерневшие дома, покрытые деревянной дранкой, камышом или соломой, иногда по самые окна занесенные песком, окруженные изломанными штакетниками или плетнями, производили удручающее впечатление. Но была война и то, что они были не сожжены, казалось великим благом, ибо было где разместиться и переночевать.

Контакты с хозяином начались с того, что он стал интересоваться, не вернутся ли немцы. Мы посмеялись, но его это не устроило: он дождался, когда к нам зашел капитан Кудрявцев, и спросил у него. Когда тот твердо ответил, что нет, не вернутся, хозяин еще не один раз переспросил, а потом сказал, что надо картошку из ямы в лесу перевезти в погреб. Там он прятал ее от немцев.

Бедность в доме даже нас, не в роскоши выросших, приводила в удивление. Теплый бушлат был сплошь в латках, а то, что было на ногах, с трудом можно было назвать обувью. Так же были одеты его два подростка-сына и жена. В хозяйстве были корова и лошадь. Свинью и птицу «герман злапав», как он объяснил. Мебель: в каждой комнате по большому столу, две скамьи вдоль него и большая, метра три, лавка. За печью — уголок хозяйки с кухонной утварью.

Чтобы как-то компенсировать неудобства, которые мы ему причиняли, взводный командир приглашал всю хозяйскую семью на ужин. Те, кто ходил с термосом на кухню, получал задание попросить поваров дать больше. Мы выкладывали еду, а это, как правило, была гречневая, перловая или пшенная каша с приличной дозой свиной американской тушенки, в кастрюлю, разогревали и садились за стол все двадцать два человека. Чай из кухни мы не носили, нам давали пачку заварки и сахар. Первое удивление у хозяина вызвал чай, который он никогда не пил, а только видел, как его пил староста. Но больше этого он удивился, когда все вышли покурить и прикуривали каждый своей спичкой. От него мы узнали, что до войны коробка спичек стоила шесть злотых, и он покупал одну пачку в год, поддерживая постоянно огонь в лампаде. Много это или мало шесть злотых, мы не знали. Когда говорили ему, что спички у нас стоят пять копеек, он не верил. А когда дали ему десять коробочек, он радовался, как ребенок.

Кушала его семья два раза в день, утром и вечером. Что они завтракали, мы не видели, а ужинали мелкую картошку, сваренную в кожуре, запивая ее кислым молоком.

Когда мы хорошо раззнакомились и у нас уже установились доверительные отношения, он стал нас опрашивать всех по очереди о том, что будет с Польшей. Будет ли она суверенной страной или станет одной из республик Советского Союза. Очевидно, этот вопрос беспокоил его больше всего и, несмотря на нищенское существование, ему хотелось жить в Польше.

Почти все поляки, которых нам пришлось видеть, в том числе освобожденные из плена бывшие военнослужащие, из концлагерей, работавшие рабами в сельском хозяйстве и промышленности, задавали в той или иной форме один и тот же вопрос. Если хоть немного знать историю Польского государства, вековые страдания его народа, то вполне можно понять и обостренное до боли чувство характерного польского патриотизма.

В один из дней пришлось немало удивиться и нам. Выпал первый снег. В воскресенье хозяин вытащил из сарая красивые разъездные сани с расписанными цветами и лакированным кузовом, запряг в них светлого, почти белого, прекрасно ухоженного красавца-жеребчика и собрался с супругой в гости к родне. Вышел он из дома готовый к отъезду: в роскошной шубе, большой шапке-малахае из дорогого песцового меха и красивых сапогах. Супруга под стать ему: в расшитой цветами шубе, большой красивой шапке. Они совсем не были похожи на бедных и немощных. Завернувшись в огромный овчинный, размером в две солдатских плащ-палатки, полог, они гордо тронулись в путь. А мы с открытыми от удивления ртами смотрели им вслед, понемногу постигая польский склад ума.

Еще один случай запомнился на всю жизнь. Мы были на марше, длинном и изнурительном, и уже подходили к месту 12-часового привала, но деревня оказалась дотла сожженной. Пошли к следующей — тоже пепелище. В третьей или четвертой остановились и разместились по домам. Но не успел я прилечь, как Зайцев назначил меня на пост у дома, где я должен был простоять два часа.

Когда, разбудив своего сменщика, я вошел в помещение, все спали вповалку на полу на подстеленной соломе. За низеньким столом у керосиновой лампы сидела хозяйка — старенькая седая полька. Я стал разуваться, чтобы перемотать портянки и, увидев свои ноги, испугался: они были растерты до крови, местами кровавые пузыри лопнули и портянки приклеились к ранам. Я отдирал их, кривясь от боли, а старушка сидела и, глядя на меня, плакала, что-то причитая на своем языке: не то молитву, не то слова сочувствия. Вдруг она быстро встала, достала из печи казан с горячей водой, вылила в тазик, опустила туда пучок каких-то трав и прикрыла куском одеяла. Потом заставила меня опустить ноги в таз и держать полчаса. С трудом перетерпев боль, я все же сделал, как велела хозяйка, достал новые фланелевые портянки, обмотал ноги, натянул сапоги до середины голенища и лег спать. Когда после обеда подали команду на движение, я пошел дальше на совершенно здоровых ногах. Всю жизнь я вспоминаю эту старушку-польку с чувством глубокой сердечной благодарности.

Недавно, находясь в Польше в кругу своих коллег-поляков, во время застолья по их просьбе я рассказал этот случай, как наиболее запомнившийся из периода войны, многие, а там были и молодые, украдкой вытирали слезы.