Мама собрала свою швейную машину «Зингер», оставила нам жалкие остатки наших продовольственных запасов, рассказала, как ими рационально распоряжаться и со слезами на глазах уехала. Тетя Шура своим опекунством нам не докучала. Мы очень быстро расправились со всем съестным, что у нас имелось.
Когда продукты кончились, мы начали с Женей пилить и колоть дрова у Кияновских, хотя они нас об этом и не просили. Но Федина мама вечером после работы давала нам по два, а иногда и по три пирожка с картошкой, морковкой или фасолью. Мы их несли домой, заваривали чай с чабрецом и медленно съедали, не ведая в то время, что чабрец пробуждает зверский аппетит.
Так прошли четырнадцать долгих и трудных дней. Однажды утром у нашего двора остановилась бедка-тележка на двух колесах, запряженная одной лошадью, из которой Федор Тимофеевич из рук в руки передал мне полмешка кукурузы в кочанах. Я притащил мамину передачу домой, развязал, взял в руки большой замерзший кочан и вместе с Женей рассматривал, не понимая, как можно его превратить в пищевой продукт.
Не ведая по молодости, что голод является великим стимулом научно-технического прогресса, я одолжил у Кияновских кровельные ножницы и отправился к разбитому бомбой детскому саду по улице Жуковского. Из-под обломков извлек дрова, вырезал из остатков крыши два больших куска кровельной жести и приволок все это домой. Затем, хорошо помня виденные мной на базаре крупорушки и понимая принцип их работы, сделал выкройки. Обрезал по выкройкам жесть, опалил с нее краску, набил большим гвоздем дырок, как на терке, скрутил две трубы в форме усеченного конуса, надел внутреннюю трубу на конусную деревянную колоду, прибив ее двумя огромными, вытянутыми из забора, гвоздями к широкой толстой доске.
Мы разлущили кочаны, просушили кукурузное зерно в духовке и засыпали в наше сооружение. Каково же было наше удивление, когда внизу, на выходе появилась мука, мелкая и крупная крупа. Это была наша победа над голодом. Мы тут же рассеяли ее при помощи заранее одолженных у соседей сит, и к полуночи уже ели горячую и неописуемой вкусноты не то кукурузную кашу, не то мамалыгу. О мамалыге мы знали только то, что ее очень любят румыны.
В маминой передаче был еще сверток какого-то жира, растопленного и застывшего в миске. Он был темного цвета и слегка пах солидолом. Наш сосед, Петр Николаевич Зайцев, воин-артиллерист Первой мировой войны, определил это как костный жир, или пушечное сало, которое тоже можно кушать. Мы его и употребили, пережарив с луком.
Кочанов кукурузы было полмешка, вроде бы много, но когда мы их очистили, получилась небольшая сумочка. Однако этот запас позволил нам кормить бабушек в подвале под неустанным Жениным контролем, который очень внимательно следил, чтобы мы не съели больше того, что относили им.
Еще через две недели приехала мама, привезла еще какие-то продукты и главное — ведро картошки, которая по дороге замерзла, но все равно была съедена. Когда все продукты закончились, мама решила забрать нас с собою. Однажды утром, когда было еще темно, мы отправились в Сурско-Литовское. По Криворожскому шоссе, я уже писал, что ныне это улица Днепропетровская, мы дошли до его пересечения с высоковольтной линией. Стало немного рассветать и примерно в двухстах метрах от дороги прямо под линией электропередачи мы увидели две шеренги людей, стоящих в 10–15 метрах друг от друга. Не успели мы о чем-то подумать, как одна из шеренг вскинула винтовки и раздался залп — вторая шеренга повалилась. В оцепенении мы остановились, но тут же из кювета поднялся полицай с винтовкой и предложил пройти в ту сторону, где стреляли. Мы бросились бежать, а он захохотал и выстрелил из винтовки в воздух.
Мы быстро уходили от этого страшного места, боясь, что полицай может в следующий раз выстрелить в нас.
Мороз был очень сильный, с ветром, несущим мелкие, колючие снежинки, впивавшиеся холодом в глаза, нос и все, что было не защищено одеждой. За собой мы тащили большие самодельные санки с привязанным к ним мешком. В мешке везли с собой остатки того, что можно было поменять на продукты или пошить что-либо для обмена. Ветер дул в лицо, обжигая, но мы шли, наклонившись, и порой казалось, что ложимся на встречный поток и топчемся на месте. Сил было мало, Женя норовил присесть на санки, мы его немного везли, а потом мама уговаривала его двигаться самому, чтобы не замерзнуть. Иногда хотелось сказать, что дальше не пойдем или вернемся домой, где можно спрятаться от этого смертельного холода, проморозившего, как казалось, даже кости.
Как ни странно, но на дороге мы были одни. Попутчиков и встречных не было. И в тот момент, когда показалось, что конец или трагическая развязка нашего путешествия где-то рядом, нас стал догонять большой, с крытым кузовом, немецкий грузовик. Мы сошли с дороги и остановились. Машина проехала, потом затормозила и остановилась. Мы попятились, но бежать или скрыться было невозможно.
По нравам оккупационного режима эта встреча на дороге ничего хорошего не обещала. Были случаи, когда людей «подвозили», и они исчезали навсегда или оказывались на работах в Германии. Нормальные люди избегали любых контактов с оккупантами, к какой бы армии они не принадлежали. Исключение составляли торговцы и спекулянты, делавшие гешефты на связях с румынами, венграми и итальянцами; женщины легкого поведения и те, кто пошел в услужение режиму. Но таких было совсем немного.
А тогда из кабины выпрыгнул водитель, открыл задний борт, схватил и забросил в машину санки, а потом затолкал туда нас и только после этого спросил по-немецки: «Куда?» Мама назвала село, он кивнул, и мы поехали. В кабине был второй, но из-за поднятого воротника я его не разглядел, был виден только унтер-офицерский погон.
Сначала было очень страшно, но вспоминая лицо немца я не находил в нем ничего зловещего, что бы насторожило. Машина шла быстро, в кузове громыхали пустые ящики, и уже не было холодного, обжигающего ветра. Когда немного успокоились, стало проходить и чувство обреченности, подумалось: «Уж не из тех ли он немцев, которые должны были соединиться с нашими пролетариями и прекратить войну?», — как мы представляли себе это в первую неделю после 22 июня 1941 года.
Если мне удастся закончить этот свой рассказ о трудном военном лихолетье, я обязательно расскажу в нем о разных немцах, которых мне пришлось видеть много и близко. В тот период, когда шла жестокая война, слова немец и фашист были неразделимы, и я не мог себе представить, что немецкий солдат-шофер может поступить не по-фашистски.
Машина остановилась в центре села у церкви, рядом с которой жили Лозовые. В обратном порядке немец высадил сначала нас, затем сани, закрыл борт, сказал что-то приветливое и сразу же уехал.
Мария Емельяновна обогрела, накормила нас, и мы, захватив мамину машинку, отправились на квартиру к хозяйке, с которой мама договорилась заранее. Хозяйку нашу звали Мокрина Никифоровна Дырда. Жила она с семнадцатилетней дочерью Евдокией, а сын Петр был на фронте с первых дней войны. Спальное место нам с Женей отвели на печи. Мама спала на огромной лавке — непременном атрибуте того времени каждой сельской хаты, а хозяйка с дочкой — на огромной кровати.
Поручили нам и некоторые виды работ по хозяйству. Утром мы убирали снег, в ту зиму его наметало за ночь иногда под крышу. Потом заготовка дров — дело для нас привычное. Если снега было немного, и мы успевали все сделать до середины дня, то играли с местными ребятами, конечно же, в войну. В игре мы, приехавшие из города, всегда были немцами, объедавшими их село. Доставалось нам крепко, но мы не сдавались. Потом за нас вступился Коля Ивлев, мальчик старше нас и безусловный авторитет в селе.
По селу ходило много постороннего люду: ремесленники, врачеватели, гадалки и просто шатающиеся в поиске где и что украсть. Местные полицаи стали проверять по хатам — где, кто и почему живет посторонний. Чтобы не попадать к ним на заметку, мы собрались и со случайной оказией уехали домой, пробыв в селе две недели. Хозяйский родственник ехал в город на санях с лошадью, мы благополучно докатились до самого дома.
