Залегли, полежали под огнем, потом дали команду отойти в лес. Комбат уже был в лесу, кого-то материл по рации и был не похож на себя, весь взъерошенный, расстегнутый, шапка сдвинута на затылок. Пару часов мы сидели в лесу. Потом приехали три танка Т-34, из одного вылез командир-танкист, веселый, звания не поймешь, в засаленном комбинезоне. Поздоровался, подначил пехоту и громко, чтобы все слыхали, сказал комбату, что двигаться будет в направлении между хуторами, потом уйдет влево по шоссе. Там у него своя задача. Еще раз как-то даже ласково проматерщинил что-то в адрес пехоты, крикнул, чтобы не отставали, ловко вскочил на башню, словно верхом на коня, и скрылся в люке. Танки зарычали и двинулись из леса, расходясь небольшим веером. Сразу за опушкой была канава с замерзшей водой. Я прыгнул через нее вслед за танком, стараясь быть ближе к машине и, не допрыгнув до другого края, провалился по грудь в воду. Надо ли говорить, что после этого мне очень хотелось быстрей в хутор. Танкисты оказались ловкими ребятами. Там, откуда стреляли пушки, горело 3–4 дома, а на малом хуторе были разбиты два сарая с пулеметными амбразурами. Вдребезги разбили их! Не останавливаясь, танки ушли влево, как и говорил танкист. Мы, человек десять, бежали рядом с комбатом. Уже стояла тишина, а напряжение все не проходило. Вдруг комбат остановился, махнул рукой влево на малый хутор, крикнул, чтобы проверили что там, а сам по проселочной дороге бегом повел батальон к горящим домам.
Мы тихонько обошли дом, подходим к разбитым сараям, как вдруг стукнула дверь, и на крыльце появился поляк лет тридцати пяти, в галифе, красивых сапогах, спрашивает, что нам надо. Отвечаем: «Нужны немцы». Поляк говорит, что уже три дня, как немцев нет. Мы переглянулись: что за чудо, а кто же стрелял по нам? Берем поляка с собой, идем опять к сараям. Вдруг в одном из них слышим пистолетный выстрел. Заглядываем — а там три убитых солдата у станкового пулемета и офицер, придавленный балкой перекрытия. Видно только застрелился…
Обыскали поляка, забрали с собой и пошли к батальону. На окраине хутора люди: старики, женщины. Один старик бросился на нашего поляка, что-то кричит, из-за его волнения мы совсем ничего не можем понять. Потом разобрали: немец он! Грабитель и насильник, сын местного помещика-немца, убивал в этих краях. Мы его еле отбили от разъяренных людей, а когда привели в батальон, там удивились: зачем, мол, отбивали? И это тоже была война…
…Наши уже окапывались на противоположном скате высоты. Я попросил своих бронебойщиков вырыть и мне ровик, а сам пошел к горящему дому обсушиться. Уже темнело. Поставил ППШ к столбику, снял шинель и повесил на этот же столбик, а пистолет (до сих пор не пойму зачем) достал из кармана шинели и сунул за пояс брюк под гимнастерку. Разогрелась на мне мокрая одежда. Уже печет. Хотел снять гимнастерку, расстегнул рукава, воротник. Вдруг вижу, ко мне приближается… тот самый немец с хутора! На земле лежит жердь от изгороди, и он то на нее, то на меня поглядывает. Как потом выяснилось, прозевал его солдат, которому поручили охрану. Я к автомату, вижу, что не успею. Он — за дубину. Только после третьего или четвертого выстрела я сообразил, что стреляю из вальтера… Как я его доставал из-за пояса, снимал с предохранителя… ничего не помню. Прибежали солдаты, пришел комбат, послушал разговоры, попросил показать пистолет, спросил запасную обойму, потом все вместе положил в боковой карман шинели.
— Ты, видно, в сорочке родился! — сказал комбат и ушел по своим делам.
Не успел я высушиться, как подали команду вперед. Прямо с хутора развернутым строем пошли вниз, дошли до железной дороги и резко повернули вправо. Роты шли, развернувшись вдоль полотна, а мы — комбат, замполит, старшина и резерв человек 10–15 — прямо по шпалам. Ночь была морозная и лунная. Стали подходить к окраине какого-то городка. Уже хорошо были видны строения. Мы находились в одной линии с цепью передового подразделения, входившего как раз с замерзшего болота на пригорок.
Вдруг справа раздался рев танкового мотора. Из-за дома выскочил танк и, стреляя на ходу из пулемета, устремился прямо на наши цепи. Солдаты залегли, а из танка продолжалась стрельба в упор. От нас до него было метров пятьдесят, поставили ПТР, но не успели зарядить, как из-за ближайшего дома выскочил еще один, въехал на железную дорогу, ударил по нам из пулемета и на большой скорости пошел на нас. Мы все сбежали с полотна, внизу оказался виадук с незамерзшим ручьем, нырнули в трубу, а там воды выше колена. Танк остановился над нами, и немец стал швырять гранаты, но они рвались в стороне. Потом танк умчался вперед, сзади горели какие-то хутора, а мы вышли опять на железнодорожное полотно. Первого танка уже не было, роты стояли в растерянности. Комбат не успел скомандовать, прибежал связной, передал приказ отойти назад метров на 400–500, полковые артсредства дадут огня. Отошли, сошли с полотна. Я нагнул куст и уселся на него. Незаметно уснул, а когда проснулся — никого не было, наши ушли. Еле двигая ногами, в замерзшей одежде я побежал в том же направлении, откуда пришли, и догнал их. Они уже входили в улицы.
Стрельбы не слышно, пожаров нет. Комбат отдавал команды ротным, расставляя подразделения до утра в круговую оборону. Через короткое время мы, то есть весь штаб и резерв комбата, очутились в большом доме на противоположной окраине городка. Зашли в дом большой группой во главе с комбатом. Дом был огромный, кирпичный и хорошо натопленный. Я стоял у горячей голландки, пробовал согреться. Хозяин дома, пожилой поляк, проходя мимо меня, предложил раздеться и повесить одежду на печь. Я обвязал печь медным проводом и повесил на него брюки, гимнастерку, шинель, а сапоги сунул в духовку. Народ подшучивал. Стоя у печи в одном белье, понимал, что являюсь предметом насмешек. Поляк принес мне брюки, какую-то коричневую куртку и ботинки. Я оделся и, опершись на тумбочку, начал подремывать. Все батальонное начальство было здесь, в доме. Роты занимали оборону по обе стороны от него. От них то и дело прибегали связные. Все было тихо, все были спокойны, а я, согревшись, уснул по-настоящему.
Разбудила меня близкая стрельба. Когда я открыл глаза, увидел, как кто-то метнулся к лампе и погасил ее. Стало темно. Где-то совсем близко охнул орудийный выстрел и тут же разрыв. Впотьмах кто-то куда-то бежал. Я выскочил, а потом вспомнил о ППШ. Он остался в углу за печью. Опять несколько разрывов рядом, возвращаться поздно. Вдали горело несколько строений и рядом небольшой сарай. Во дворе было светло, как днем. У крыльца стоял станковый пулемет, а прямо на нем с разбитой головой лежал пулеметчик, второй катался по земле рядом, держась за глаз, все лицо его было в крови. Я схватил его карабин. Он, лежа на спине, замер. Потом посмотрел на меня одним глазом, сорвал патронташ с себя, протянул его мне и пополз к стене.
Я отбежал за большой кирпичный сарай, стал за углом и только теперь увидел происходящее. В низине, на фоне горящих домов, были хорошо видны две самоходки «фердинанд», двигавшиеся в нашу сторону. Следом и рядом с ними, развернувшись густой цепью, шли немцы, стреляя на ходу. Передняя самоходка никак не могла развернуться пушкой в нашу сторону, ее левая гусеница попала в канаву и, видно, буксовала.
Я стоял за углом сарая и, повесив патронташ на левую руку, опираясь левым плечом в стену, стрелял в набегающие фигурки немцев, которые, чем ближе подходили, тем лучше были видны в свете разгоревшегося сарая. Косил глазом на медленно приближающегося «фердинанда». Вдруг где-то рядом ударил «горюнов». Немцы замешкались, попятились, я выглянул из-за угла. Комбат лежал за пулеметом, ленту ему подавал кто-то из офицеров. Был он в гимнастерке с расстегнутым воротом, без ремней, в свете огня поблескивали ордена. Все было каким-то будничным, как на работе или учениях. Только яростная напористость чувствовалась в его слившейся с пулеметом фигуре, и огонь из ствола, казалось, изрыгался не порохом, а его командирской волей. Подумалось, что все это похоже на эпизод из фильма «Чапаев». Сзади раздался грохот. Во двор въехала наша САУ-100. Как выяснилось позже, самоходку привел кто-то из его заместителей. Я опять глянул на «фердинанда» и обомлел: он развернулся и поднимал свой ствол в сторону нашей самоходки. Надо было где-то укрыться, но было уже поздно. Падая, успел подумать, что если убьют и придут похоронщики, то в одежде, которая на мне, примут за поляка и, конечно же, в братскую могилу не положат. Выстрел. Наша самоходка опередила «фердинанда». Расстояние между ними было не более трехсот метров. Когда я поднял голову, над «фердинандом» поднимался темно-оранжевый факел с клубами черного дыма. Через несколько секунд запылал второй «фердинанд», не успев развернуться в нашу сторону. Немцы исчезли в темноте. Опять стало тихо. Солдаты подходили к самоходке. Было такое впечатление, будто ничего и не произошло. Убитого пулеметчика подтащили к стене дома, на крыльце санитар перевязывал второго — это была война. Я подошел, поставил карабин, повесил патронташ на перила, показал санитару на его хозяина и отошел к самоходке. И тут заметил, что и санитар и другие смотрят на меня как-то странно. И опять вспомнил, во что я одет. Бросился в дом, лампу уже зажгли. Моя одежда висела на месте и была почти сухая.
