Макарону, когда он поступил на ФАК, стукнуло сорок семь. Чтобы не бросалась в глаза преклонность возраста и чтобы не смеялись над переростком юноши, он создал образ расслабленного и постоянно прикидывался серым пиджачком. Внешность его играла роль предупредительной маркировки.

По Макарону сверялись все шаги и деяния. Прежде чем как-то поступить, всегда хотелось сообразить, повел бы себя так в этом случае Макарон или нет. Он помогал найти решение вопреки ситуации, нелогичное. Кстати, о логике. О логике как науке. Даже у Ленина и то четверка была по этому мерзкому предмету, говорил Макарон. Сам он смог сдать логику с девятой попытки — при ответах его тектоническая расплывчатость по предмету поражала масштабами. В момент восьмой попытки покончить с формальной логикой Макарону попался вопрос о страусе. Чтобы как-то сдвинуть ситуацию с места, профессор полчаса нацеливал Макарона на правильный ответ.

— Страус — птица, — производил наводящее логическое построение профессор, — птицы — летают, значит, страус… — уже почти раскалывался экзаменатор.

— Летает! — делал радостный вывод Макарон.

— Не летает! — переходил на крик начинавший сходить с ума логик. — В том-то и дело, что не летает! Но почему не летает? В чем неверность этого силлогизма? В чем нелогичность довода? Почему он все же не летает?

— Потому что у него вот такие яйца! — распростер руки Макарон и отправился готовиться к очередной попытке.

— Ну что, как профессор? Сильно гонял? — спросили Макарона друзья по выходе с экзамена.

— По всей аудитории! — признался Макарон.

В его вечнозеленом дорожном чемодане поверх вещей всегда лежал рваный свитер.

— Французский, — пояснял Макарон. — Кладу специально, чтобы не ограбили. Воры вскроют чемодан, увидят, что в нем одна рвань, и оставят в покое. Жаль, что свитер разорвали собаки, вещь была что надо. Шел как-то ночью, а у них, видно, святки были. Одна пара скрестилась и пошла на жесткой сцепке, а я сдуру решил помочь им расцепиться. И зашел… со стороны с-суки. Тут набежали какие-то кобели и чуть не разорвали. Они хватали меня прямо за блокнот и в трех местах пробили ауру! Потом набросились на партитуру! Благо на мне свитер был. Спас. С тех пор мечтаю завести собаку. Чтобы сбрасывать на нее подобные проблемы.

После того как в очередной раз кому-нибудь это рассказывал, Макарон спрашивал:

— Вы свои деньги где прячете? — И, задрав штанину, раскрывал секрет: — А я — в носках!

Макарон был внесистемной единицей. На экзаменах его ответы были самыми неожиданными. Его текущее толкование любого вопроса никогда не совпадало с окаменевшим.

— Кто написал «Майн кампф»? — спрашивал его преподаватель по литературе новейшего периода.

— Майн Рид! — смело отвечал Макарон и задавал встречный вопрос, повергая преподаватели в уныние: — На какое физкультурное упражнение похожа революция семнадцатого года?

Преподаватель задумывался.

— Не мучайтесь, — успокаивал его Макарон, — все равно не догадаетесь.

— Ну и на какое же упражнение похожа революция? — почти умолял преподаватель.

— На подъем переворотом!

Находчивости Макарона не было предела. Редкий преподаватель, исключая логика, отправлял Макарона на пересдачу. Обычно ставили тройку. Макарона спасал юмор.

— И без всякого удовольствия отправился в административную ссылку, завершил Макарон свой ответ по Овидию, сосланному из Рима к нам, дикарям, на Черный Понт, за высокую конкурентоспособность в отношении первой дамы римского императора.

— А кто это, интересно, ездил в ссылку с удовольствием? — хотел подтрунить над Макароном преподаватель.

— Как кто?! А наш дорогой Ильич? Когда его в очередной раз хватали за руку, он собирал в узелок книги и с превеликим счастьем ехал самосовершенствоваться в Шушенское!

На все случаи жизни Макарон имел библиографическую справку из личного опыта или цитату из полного собрания сочинений Ленина.

— С ними надо бороться их же оружием! — говорил он.

Никто по соседству не понимал, с кем именно надо бороться их же оружием.

На экзамене по экономике социализма принимающий возьми, да и спроси Макарона:

— Какие вы знаете министерства? Перечислите.

— Минфин, Минюст, мин херц…

— Кем вы работаете? — интересовался у него иной неосторожный преподаватель.

— Трактористом! — отвечал Макарон и показывал трактор на спине льняной индийской рубашки.

Не торопясь Макарон отслужил двадцать пять лет, как при царизме, не спеша окончил факультет и так же, без суеты, готовился поступить в заочную аспирантуру. Зачем он это проделывал, было непонятно. При такой скорости смысл всех его образований полностью терялся.

— Ну, ладно, я пойду-побегу, — говорил он нараспев на прощание, словно работал на замедленных нейтронах.

Аксакал курса — уважительно называли Макарона, относясь к нему не как к старшему товарищу, а как к селекционному достижению. В газетном смысле Макарон был интересен анализом открытой прессы. Если требовалось обобщить или что-то из чего-то вывести — приглашали Макарона.

Когда ватага обходчиков пнула дверь, Макарон спал за опрокинутым к стене диваном. Со вчерашнего дня. Он спекся, пытаясь укачать спеленутую простынями бутылку «Агдама». Два часа пробродил он из угла в угол, приговаривая: «Спи, агдамчик, спи, родной». А потом уснул как убитый. Разбуженный, он принялся на босу ногу выводить телом невероятные извивы под тягучую композицию «Связанные одной цепью» и чуть не выронил сверток.

— У тебя что, крыша загибаться стала?! — спросил Орехов скручивающегося вовнутрь Макарона, и скомандовал Ульке: — Срочно дозу! Человек за бортом!

Аксакал курса выбросил в окно сверток, как спасательный круг, и потянулся.

— Ну, зачем приперлись? — спросил он гостей. — Что за хартия вольностей? Я тут сплю, понимаешь ли…

— Этим придуркам повестки всучили, — начал деловую часть Артур. — На службу призывают.

— Туда им и дорога! — согласился Макарон.

— Попрощаться пришли, — сказал Артамонов. — Уезжаем.

— А я решил остаться в Москве, — признался Макарон на выдохе, словно сдулся. — Объявления развесил по Черемушкам. Вот, — и протянул бланк для ознакомления. «В рамках конверсии меняю плащ-палатку на двухкомнатную квартиру», — было написано на листочке демотическим письмом.

— Пойдем-ка мы лучше попьем одноатомных спиртов, — предложил Орехов. — Заберем Дебору — и к нам в комнату. У нас сегодня туркменский стол.

— А почему туркменский? — спросил Макарон.

— Да потому, что мексиканский мы видали в гробу! — сказал Артамонов.

— В твою честь, аксакал, мы купили самый мочегонный арбуз! признался Орехов.

Между отдельными клоками компании Орехов был связующим. Без него компании не существовало. Он ее, собственно, и сбил. А чтобы не распалась, он уравновешивал ее компоненты и наращивал новыми связями. Дебору он подтянул к костяку последней и лично занялся ее одомашниванием. По его классификации, она была совестью курса. К ней липли все сумасшедшие чувствовали спасительную энергетику, которая была настолько сильной, что в любом поле сразу появлялись помехи — именно на ней заклинивало турникеты в метро и регистраторы билетов в аэропорту. И еще Дебору легко угнетали хамы. Как пример, ее долго третировали промокашки, проживающие через перегородку. И ладно бы просто хабалились, так нет же — затевали многонациональные летучки и охали, как многостаночницы, на всю комнату. Дебора попросила Орехова развести мизансцену. Орехов устроил показательный дебош и подселил к обидчицам Деборы Макарона. Как бы на квартиру.

— Ну что, — сказал Макарон промокашкам, знакомясь, — с завтрашнего дня начинаем занятия авральным сексом! — Потные носки, чтение вслух «Капитала», разработка при свечах планов захвата Кремля — Макарон умел донимать, как вросший ноготь. Промокашки быстро поняли, как по-настоящему плохо может бывать на свете. И оставили Дебору в покое.

Как журналист Дебора славилась убийственными материалами. Она была сколком времени, остро чувствовала социал и улавливала висящие в воздухе идеи. А информацию подавала так, что читателю казалось, будто он сам до всего додумался.