— Не похоже.

— А кажется, что колышется.

— Выйди, проверь, — попросил Рудик сонного Усова.

— Сиди! — приказала Усову Татьяна.

— Да пусть прозондирует. Он легче всех других по весу.

— Усов и без того больной, — объяснила Татьяна свою категоричность. — Я сама все проверю.

Татьяна прямо через борт ступила на берег и с концами ушла под воду. Стихия полностью приняла ее в свои объятия в третий раз за поездку. Выяснилось, что открытый экспедицией объект никакого отношения к географии не имеет. Бескрайнее стадо гусей, прикорнувшее на воде, походило на огромную грязную льдину. Плотно прижавшись друг к другу и упрятав головы под крылья, птицы спали прямо на плаву посреди реки.

Своим падением Татьяна проломила в живом сооружении порядочную дыру. Раздался дикий гогот проснувшихся гусаков. Поднялась сутолока, как на птичьем базаре. Мгновенно вскинутые головы птиц напоминали ощетинившуюся гидру. Встревоженные гуси всколыхнули гладь и все разом попытались взлететь. Мешая друг другу это сделать, они вновь падали в воду и на лодки.

Татьяна подмяла под себя двух растерявшихся трехлеток и повисла на них, как на спасательных кругах. Ора от этого сделалось еще больше. Протестующие против такого применения семенные гусаки настучали Татьяне по балде твердыми красными клювами. Татьяна мужественно стерпела. Такова была плата за жизнь. Река в этом месте была действительно бездонной.

Стадо гусей пыталось продраться к берегу через флотилию. Белое месиво ринулось на борта судов с полулета. Птицы вползали на брезент и, перевалившись через другой край, снова плюхались в волны.

Закрывая головы руками, туристы пытались уйти за рамки очередной гусиной истории. С испугу птицы без всякой надобности гадили куда попало, отчего весла выскальзывали из рук.

— Похоже, мы заплыли на какую-то птицефабрику, — заключил Рудик.

— Или в заповедник.

С рассветом на берегу завиднелись вольеры из металлической сетки-рабицы. Похоже, птицы со страху устремлялись именно туда, домой. К утру в этих укрытиях стая и угомонилась.

— Бросай своих лебедей и вылезай! — предложил Рудик Татьяне, когда все стихло. — Тебе мало вчерашнего?!

— А что я такого сделала?!

— Да ничего, просто люди с птицефабрики подумают, что ты воруешь гусей, — пояснил Фельдман.

— Не могу, руки заклинило, — процедила Татьяна, удерживаясь зубами за протянутое весло.

— Ну, тогда крепись, — сказал Забелин и стеганул окаменевших гусаков спиннингом. Те закудахтали и, как водные велосипеды, поволокли Татьяну к берегу, откуда подобрать ее оказалось много легче.

— Видишь, сколько бед ты накликал на нас! — похулил Фельдмана Забелин. — И ладно бы мне удалось что-нибудь заснять на камеру, а то ведь кругом была такая темнотища!

— Я тут ни при чем! — огрызнулся Фельдман.

— Не мне же вчера так остро захотелось гусиной вырезки.

Пересчитавшись, чтобы ненароком не оставить кого-либо на дне, путешественники, все в птичьем помете с головы до пят, продолжили спортивную ходьбу по воде.

До Брянска плыли цугом, без привалов, перекусывая на ходу подручным кормом.

Не унывала одна Татьяна. На нее было любо посмотреть. От загара она стала совсем коричневой, почти как облицовка шифоньера, стоявшего в углу ее комнаты.

Свежую новость откладывать до утра было никак нельзя, и Гриншпон стал будить Решетнева. Он знал, что Виктор Сергеича это нисколько не увлечет, и потянулся к его холодным пяткам.

— Спишь? — шепнул Гриншпон вполголоса.

— Сплю, — перевернулся Решетнев на другой бок.

— Новость есть, — сказал Миша уже громче.

— Если завтра выходной, то можно орать среди ночи?!

— Я же шепотом, — оправдывался Гриншпон, практически не сдерживая голоса.

Заскрипели кровати сожителей, и в любую секунду могли начаться серьезные разборки.

— Сколько раз тебе говорили: мышью входи после своих репетиций! Мышью! — прогудел Рудик.

Проснулся Мурат, встал и на ощупь побрел в туалет.

— Грузыя дажэ прэступник нэ трогают сонный, ждут, когда откроет свой глаза сам, потом наручныкы одэвают! — посовестил он Гриншпона. — Лучше совсэм утром приходы домой от сваих «Спазмов», как я от Нынэл. — Забыв от длинного внушения, куда направлялся, Мурат не побрел ни в какой туалет и снова улегся в постель.

— Да я и не ору, — сказал Гриншпон тембром морского трубача. — Ну, раз все проснулись, слушайте.

— Как это все! — возмутился Артамонов. — Я, по-твоему, тоже проснулся?

— Нет-нет, ты спи, тебе нужно выспаться, — принялся успокаивать его Гриншпон. — У тебя сколько хвостов по этой сессии? Пять? Правильно. Значит, тебе нужно крепенько бай-бай, чтобы завтра на свежую голову отбросить хотя бы один.

— Не шевели мои рудименты! — Артамонов метко сплюнул в форточку. Если они встанут на дыбы, тебе придется худо!

— Мы тебя, Миша, выселим из комнаты за нарушение правил советского общежития номер два! — сказал Рудик, закуривая.

— Сам такой! Вспомни, какой мышью входишь ты после своей радиосекции! — нашел лазейку Гриншпон и, используя эту брешь в биографии старосты, начал давить через нее. — «С мадагаскарцем связался! С эфиопцем связался!» Да вяжись ты с кем хочешь! Кому сперлась в три ночи твоя черномазия! А если короче, парни, «Спазмы» приглашены озвучивать спектакль, за который берется СТЭМ. За это необходимо выпить прямо сейчас. Мы с Бирюком еще покажем этой «Надежде»!

— Тогда иди и буди Бондаря! При чем здесь мы?!

— Я буду говорить об этом на Африканском национальном конгрессе! внес свою обычную конкретику Артамонов.

— Ну, ребята, вы и спелись, шагу не ступить! За мешок лука человека продадут! — Гриншпон отвернулся к стене и, почувствовав полную бесполезность своей затеи, стал сворачиваться в клубок. — Как хотите! Тогда и я спать.

— Ладно, валяй, рассказывай, а то еще повесишься, не приведи Господь. Все такими нервными стали, напряженными, — встал Рудик в поисках пепельницы и, прощупывая местность на предмет, куда бы присесть в темноте, наткнулся на гору бутылок из-под кефира. — Вот черт! Нарочно, что ли, подложили?!

— По-видимому, — сказал Гриншпон и, как бы с неохотой, из положения лежа, продолжил: — В наш студенческий театр эстрадных миниатюр пришел новый руководитель, Борис Яныч, и сразу заявил в институтском комитете комсомола, что имеет в виду покончить с дешевыми увеселениями перед каждым праздником и намерен дать театру новое направление. Распыляться на мелкие шоу, сказал он, — только губить таланты.

— Это что, Пряника, что ли, губить? Или Свечникова?!

— А секретарь комитета Попов Борис Янычу и говорит, что СТЭМ для того и создавали, чтобы ублажать перед дебошами полупьяных студентов. А за два спектакля в год, пусть даже нормальных и высокого уровня, институт не намерен платить «левым» режиссерам по шестьдесят рублей в месяц. Короче, Борис Яныча отправили подальше. Пряник посоветовал ему все же не обижаться на Попова и предложил сработать на свой страх и риск пробный спектакль не в ущерб обязательной программе для слабоумных. А потом будет видно, может, наш спектакль кого и тронет из ученого совета. Борис Яныч чуть не прослезился от такого рвения актеров-энтузиастов.

— Ты что, и впрямь думаешь, что люди будут ходить на эти их, как ты говоришь, нормальные представления? — пробормотал Артамонов. Под людьми он подразумевал в основном себя. Дежурный юмор стэмовских весельчаков на побегушках, по его мнению, можно было вынести только через бируши и с бутылкой пива в руке.

— А что за спектакль вы намерены поставить? — спросил Рудик.

— О Жанне д'Арк. «Баллада о Жанне», — очень высокопарно сообщил Гриншпон.

— Ничего себе — отважились! Об эту тему не одна труппа себе зубы поломала. Ведь это очень серьезно, — полностью продрал глаза Рудик.

— Но дело не в серьезности, а в том, что никак не подбирается кандидатура на роль Жанны. Понимаешь?

— Но ведь у них там, в этом СТЭМе, насколько я помню, масса красавиц.