В команде Артамонов — Орехов — Варшавский двое первых были неразлучны. Встретятся, бывало, утром и ходят целый день вперемешку, пока не установят меж собой взаимно-однозначное соответствие.

Познакомились они на первой сессии. Орехов тут же выдвинул Артамонова в старосты курса. Уже на обзорной лекции стало известно, что Орехов делает третью попытку получить гуманитарное образование. Начал он в Горьковском университете, но, прознав, что оттуда был изгнан Лобачевский, Орехов бросил заведение и из чувства протеста поступил в Ленинградский университет. Там опять неувязка: выяснилось, что из Санкт-Петербургского университета был выперт Гоголь. Пришлось из солидарности оставить и этот вуз. И вот теперь Орехов в Московском университете и не знает, что делать — отсюда, как стало понятно из мемориальной доски, за скверное поведение сто пятьдесят лет назад был отчислен Лермонтов. В этих раздумьях — бороться с царским произволом в высшей школе до конца или закрыть на него глаза — и застал Орехова Артамонов.

— Мои университеты, — ласково называл Орехов свои тщетные попытки расквитаться со старым режимом.

— Не волнуйся, выгонят и тебя, — успокаивал его Артамонов, который сам в Московском университете был почти проездом и полагал, что все приличные люди оказались здесь тоже случайно. Тем более на заочном отделении, заочнее которого не было ни в одном вузе.

Получив техническую «вышку» и поработав механиком, Артамонов прибыл в Москву, чтобы поступить в Литературный институт, но у приемной комиссии оказался выходной. За неимением времени Артамонов не стал рисковать и на следующее лето избрал заведение поближе к Киевскому вокзалу, чтобы удобней добираться.

На сессиях Орехов и Артамонов держались парой. Артура они выписали в друзья позже, на втором курсе. Увидели, что нормальный с виду телевизионщик — сами они одолевали газетное отделение — мается дурью в полном одиночестве, и пригласили в портерную лавку «Фазан» попить пива за его счет. Дружба завязалась и пошла как по маслу.

Наконец в дверях санузла во влажной тунике из простыни показался Варшавский. Он устроил очную ставку и перекрестный допрос.

— А ну, показывайте повестки! — потребовал он.

— Вот, смотри, — сунули ему под нос листки.

— Ты же все собирался в Афган добровольцем, — сказал Варшавский Артамонову. — Вот и докаркался.

— Одно дело добровольцем, а когда напрягают, я не люблю.

— Да вы не переживайте, — утешил новобранцев Артур, — это «партизан» набирают в лагеря. Меня как-то самого чуть не забрили. Благо успели отчислить с физмата.

— Вот и мы об этом. А ты, случаем, не получил какой-нибудь бумажки? спросил Артамонов.

— На фиг мне все это сперлось! — повторил Артур свое любимое высказывание. — А если бы и получил, то выбросил бы на помойку. Ну плесните же, наконец, и в мой стакан! — топнул он ножкой. — Но почему вы об этих повестках до сих пор молчали?

— Думали, прикол, — пожал плечами Орехов.

— Или рассосется, — сделал серьезное лицо Артамонов.

— Такие повестки обычно приходят по месту жительства. Странно, что вам притащили их сюда, в общагу, — здраво помыслил Артур.

— Может, это связано с учебой? — как вариант предложил Орехов.

— Да, по-другому не объяснить, — согласился Варшавский. — Выходит, завтра вы ни по каким домам не разлетаетесь, а добираетесь к месту призвания, — сделал он несложное заключение.

— Выходит, — не стали с ним спорить Орехов и Артамонов.

— То есть, вы умные, а я дурак? — наседал Артур.

— Похоже.

— Ну-ну. Тогда и я никуда пока не полечу, дождусь вас. А куда приказано прибыть?

— В Завидово.

— Недалеко. Может, начинается дележ заповедников? И вас командируют освещать?

— Разбазаривание — это правильно, — поддержал курс реформ Орехов. Каждому по лосю и по сосне!

— И по рогам! — добавил Артамонов.

— А вдруг вас зашлют в какой-нибудь очаг! Сделают корреспондентами «Красной звезды» и — на передовую! На вашем месте я бы на повестки вообще не реагировал. Выбросил бы в урну — и все!

— За рубеж не зашлют, мы не международники.

— Интересно, Артур, а почему тебе не прислали? — спросил Орехов.

— А он из седьмого батальона, — помог с ответом Артамонов. — У него приобретенный по сходной цене порок сердца и взятый напрокат энурез! перечислил он вероятные мотивы и, загасив окурок в бутерброде, наехал на спарринг-партнера: — Мне уже полчаса как мат, а ты все ходишь своими нечестными пешками!

— Дезертир запаса ты, Артур! — пожурил Орехов Варшавского. Получишь пять лет за неотказ от преступления!

— Боже мой, как хорошо, что меня никуда не призвали! — обрадованно выгнул спину Варшавский. — Сейчас закажем билетики с Галкой и — дикарями на Азов! — взвизгнул он и, повязав салфетку, подсел к пучку сельдерея.

— Надолго не устраивайся, — зашел слева Артамонов. — У нас тут кризис пойла.

— Почему? — возмутился Артур. — Имею право после трудов земных.

— Мы тут, пока ты мылся, все укрепленное одолели, — сделал намек Орехов.

— Я и насухую обойдусь.

— Сухое, кстати говоря, мы тоже потребили.

— Знаете, что я вам на это скажу? Козлы вы винторогие! Конец цитаты.

— Правильно, никто не спорит, — Артамонов дипломатично подвигал Артура к исполнению роли гонца.

— Ты-то обойдешься, а мы? — развешивал красные флажки Орехов.

— Знаешь, Артур, когда ты сидел в ванной, Орехов прямо так и сказал: «А не слетает ли за пузырем сам-Артур?»

— Но почему и плати — я, и беги — я?! — попытался по-настоящему вознегодовать Варшавский.

В напряженные жизненные моменты друзья давили на самолюбие Варшавского и величали его не просто Артур, а сам-Артур. Эта приставка «сам» вроде французской «де» образовалась на имени сама собой, как чага на березе. Как-то, готовясь к экзаменам по литературе, Варшавский выучил все, кроме поэзии Кольцова. В то время по ФАКу гулял анекдот, из числа абстрактных, приблизительно такого содержания:

«Шел студент. Навстречу дурак.

— Привет, дурак! — сказал студент.

— Сам привет! — ответил дурак».

На экзамене Артур вытащил билет и почернел. Такое случается раз в сто лет, как нормальная теща. В билете было то, чего он меньше всего ожидал. По науке, прежде чем сесть готовиться, билет следовало показать преподавателю, чтобы он зафиксировал тему.

— Усаживайтесь и готовьтесь, — сказал Варшавскому ничего не подозревающий преподаватель. — У вас — Кольцов.

— Сам Кольцов! — вырвалось у Артура.

С тех пор Варшавского стали величать сам-Артуром.

— Так кто же мне растолкует, почему я должен и платить, и лететь? спросил Артур. — Не слышу умных речей.

— Я объяснял это уже сто раз, но напрягусь и объясню в последний, решил дожать его до конца Артамонов. — Записывай. Кому быть гонцом, если ты помнишь, мы должны разыграть. Как это делалось все последние годы. Не бросить жребий, как в дешевых слесарских компаниях, где правят грубая мужская сила и беспредел, а именно разыграть. Почему в шахматы, ты спрашиваешь? Да потому, что в карты ты проиграешь любому из нас еще быстрее. Мы просто зря теряем время. А если проиграю я или Орехов, что маловероятно, и мы будем вынуждены пойти в свой последний мирный гражданский вечер искать пузырь теплой водки, то все равно деньгами ссужать нас придется тебе, Артур. Таким образом, мы останемся должны тебе энную сумму на неопределенное время, поскольку встретимся неизвестно когда. А если пойдешь ты и купишь за свои, то никто никому должен не будет. Как в любой приличной компании джентльменов. Мыслишь?

— Тем более, что завтра нас вообще могут взять в плен! — выдавил слезу Орехов. — А ты остаешься в тылу и мелочишься!

— Песня знакомая, складная. Но уже все магазины, наверное, позакрывались, — сделал Артур последнюю попытку отвертеться.

— Такси работает круглосуточно! — поставил точку Артамонов. В компании он отвечал за время — взводил будильник по вечерам и гасил по утрам. Каждые пять минут он мог угадать, который час. Со временем он был излишне церемонен: если объявляли, что весеннее на летнее будет меняться в два ночи, то именно в два он вставал и переводил стрелки.