Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Нынкина и Пунтуса уже ничто не интересовало на этой дискотеке. Они устали отыскивать соединение, подобное их коменсалическому союзу, — а это, как выяснилось, было единственным способом стать счастливыми сразу всем вместе. Учтя долгий опыт своего симбиоза, Нынкин и Пунтус пришли к заключению, что разрозненные, удельные знакомства с девушками ни к чему не приведут. Сколько друзья ни пробовали заводить шашни поврозь, у них ничего не получалось — ровно через неделю они начинали скучать и томиться. Приходилось убегать от подруг и возвращаться друг к другу с виновато опущенными глазами.

— «АББА»? Нет? Значит, «Бони М», — корчил знатока диско-текучки Пунтус.

— «Бони М»? Нет? Значит, «АББА», — через полчаса присоединялся к диспуту Нынкин.

Но и сегодняшний вечер не смог подарить им двух подруг, между которыми существовала бы связь, подобная их прочному и гармоничному соединению.

В разгар праздника Пунтус заметил, что вино в стакане Нынкина всегда одного цвета и налито до одного уровня, в то время как в посуде у других уровень и цвет жидкостей постоянно меняются. Догадка отрезвила его. Он потихоньку толкнул друга, потом еще раз и еще. Голова Нынкина, покоящаяся на упертых в стол руках, упала в тарелку с салатом.

— И тут проспал! — поднял тревогу Пунтус. — Это ж надо, Новый год продрых! И когда же ты выспишься?!

Нынкина затормошили. Он вскочил, испуганно схватил бокал, машинально опорожнил в один счет и очень серьезно попросил, чтобы его пропустили в санузел.

Климцов контролировал Алешечкину и одновременно пас гостью под фикусом, то и дело обзывая ее Феней.

— Может, хватит! — не выдержала она, шатенно-вихрастая и трескучая. — Я же не называю тебя Васей, хотя ты уже чуть не хрюкаешь!

Климцов заковылял в компанию напротив поискать на ночь глядя цвета и характеры более умеренные.

Фотоаппарат Забелина сиротливо висел на шпингалете. Орудие было впервые выпущено мастером из рук. Деля себя между световыми эффектами и биологичкой Леной, Забелин с трудом отнекивался от своей фотографической планиды и с болью в сердце отторгал великолепные кадры, которые так и перли в глаза, так и просились на пленку. Но сегодня он решил всенепременнейше уладить дела с биологичкой и был готов ради этого изменить не только делу жизни, но и всему на свете.

Для поддержания оперативного порядка на дискотеке Фельдман порекомендовал Бондарю впустить без билетов себя, Мучкина и Матвеенкова как наиболее активных членов добровольной народной дружины, сокращенно — ДНД.

Матвеенкову, самому надежному в дружине, райотдел в будничные дни доверял даже надзор за несовершеннолетними в соседних с общежитием кварталах.

Леше по его же просьбе достался самый трудный надел. Охраняя и воспитывая его до самоистязания, Матвеенков влюбился в несовершеннолетнюю, которая в свое время провела хорошо продуманное ограбление пункта приема стеклотары, а наутро притащила посуду обратно, чтобы сдать. Ее взяли с поличным. После этого случая несовершеннолетнюю поставили на учет в детскую комнату милиции.

Находясь на посту, Матвеенков проявил слабость и попытался склонить свою подопечную к дружбе. Но то ли его речи, обретавшие смысл только в контексте узкого круга самых близких друзей, то ли просто серьезные несмыкания конституций сделали свое дело, в любом случае, при попытке взять малолетку в руки он ощутил себя на лестнице. Вслед полетела просьба: «Передайте в детскую комнату милиции, что я завязываю с хулиганством исключительно затем, чтобы мне в надзиратели не присылали таких!..» Каких, Матвеенков не расслышал, — дверь захлопнулась.

Обыкновенно при знакомствах Матвеенков представлялся Геной, водителем ассенизационной машины. И всегда срасталось. Девушки липли как мухи. А тут сдуру честно представился юной нарушительнице правопорядка студентом третьего курса — и вот результат.

Рассказывая о малолетке друзьям, Леша опускал завершающий акт несовершеннолетней. Тем не менее его поступок был обсужден в узком кругу экспертов и осужден, после чего благонадежность добровольца народной дружины Матвеенкова резко упала. Чтобы повысить ее, Алексей Михалыч переключился на следовательницу из линейного отдела, засидевшуюся допоздна на служебной лестнице.

А сейчас, под всю эту дискотечную какофонию, Матвеенков сидел бок о бок с Наташечкиной и в сотый раз объяснял ей, что значит для него вот эта красная повязка, для проформы на первый взгляд.

Решетнев накачивал кого-то рядом насчет того, что, дескать, люди перехитрили время — эту самую беспрерывную и безызъянную категорию жизни. Чтобы разомкнуть ее, говорил Решетнев, надо быть, по крайней мере, светом. А тут простой человеческий выход — Новый год. Единственная точка, где время спотыкается, как порой мы на скрытой ковром ступеньке. Давайте все поголовно выпьем за время и за нас, людей!

— Давайте! — взвизгивала его визави с густым монохроматическим взглядом. — Жаль, что у нас в пединституте этот предмет не проходят…

— Его нигде не проходят, на нем останавливаются, — осаживал он педагогичку, устремлявшуюся в круг танцевать, и продолжал: — Так вот, чтобы качка не перевернула нефтеналивное судно, его разбивают на танки. Точно так же люди когда-то поступили со временем. Они разбили его на сезоны, периоды, семестры и путины. Все измельченное не так всесильно. Толченым можно есть даже стекло. Возьмите тот же май — День солидарности, День печати, День радио, День Победы, День пионэрии, — Решетнев намеренно произнес через «э», — День пограничника. И не успеешь похмелиться после мая — сразу День защиты детей. Вот. И теперь все мы живем от праздника к празднику, от случая к случаю, время от времени. Давайте выпьем за это!

— Давайте! — звонко соглашалась собеседница и делала очередную попытку переключиться с глобального на конкретное — пойдет Решетнев танцевать или нет.

Артамонов открыто сочувствовал всем. На балах и дискотеках он занимался только одним — следил за зарождением пар. Его с детства интересовал процесс упорядочения досознательной толпы в компактные двухполюсные образования. И всматривался он в этот хаос не праздно, а чтобы ответить на вопрос, почему для одних познакомиться и раззнакомиться — сущий пустяк, а для других почти невыполнимая затея. Артамонов всегда взирал на любовную суету других с высоты своего юмора, смеялся навзрыд над удачами и неудачами друзей, ставил ни во что женский вопрос, а сам втайне мечтал подружиться с какой-нибудь начитанной девушкой.

Он сидел и гадал, какая из пар, отлитых сегодняшним вечером, будет иметь будущее. И приходил к выводу, что дискотека может оказаться пустоцветной. Разве что у Забелина выгорит с биологичкой Леной. Да у этих лилипутов — Усова с Катей. Но в основном соединения выйдут летучими, мыслил Артамонов образами Виткевича, который сильно доставал его как первого по списку.

— Если при каждой стыковке с пединститутом будут вытанцовываться по две пары, то совет да любовь наступят в группе через пятнадцать сближений, — подсчитал Артамонов вслух.

— В пединституте групп не хватит, — заметил Нынкин.

— В запасе камвольный комбинат, — расширил горизонты Пунтус. — Там столько бригад!

Дискотека перевалила через свой апогей, и быстрые танцы стали все чаще прореживаться медленными. Через некоторое время народ начал потихоньку выползать на улицу.

Как праведник, без всяких зазрений валил снег, переходящий в овации. Крупные, отчетливые, словно вырезанные из бумаги снежинки доносили до земли свою индивидуальность и становились просто снегом. Как мало у них было времени, чтобы проявить себя, — от неба до земли. А тут целая жизнь. От земли до неба. Но такая же участь — затеряться в конце концов.

Студенческий бульвар мигал фонарями. Снег давил на психику, как отпущение грехов. Черный дым из трубы Брянского машиностроительного завода тщетно пытался свести на нет эту индульгенцию — снег проникал в душу чистым и незапятнанным.

До личных вопросов снежинок студентам не было никакого дела. Развеселые, натанцевавшиеся, они устроили кучу малу и вываляли в сугробе дюжину самых неактивных сотоварищей.

29
{"b":"51241","o":1}