— Вот как-с! — хрипло проговорил он.

Матрена, не поднимая головы, исподлобья вскинула на него глаза.

Егор Шибаев нерешительно, но с недоумением сделал три шага и сел на лавку.

В голове у него все так смешалось от неожиданности, что он ошалел и как будто не мог чего-то сообразить.

— Так-с… — повторил он и положил на стол шапку.

И тут увидел то, чего раньше не заметил: за спиной Матрены стоял, ухватясь за ее юбку, ребенок лет трех, в грязной синей рубашонке, босиком, с измазанным грязным личиком, беловолосый и белоглазый.

Засунув палец в рот и отдувая обе щеки, он прехладнокровно смотрел на Егора и на его шапку.

С минуту и Егор смотрел на него, раскрыв рот и выпучив глаза. Потом у него потемнело в глазах и захолонуло внутри. С бешенством ударив кулаком по столу, так, что, шапка полетела на пол, он перегнулся к самому лицу Матрены и прохрипел:

— А, так ты вот что… Паскуда!

Матрена подняла на него прямо в лицо свои, от ужаса ставшие круглыми, глаза и молчала.

Егор Шибаев на минуту задохнулся, а потом заорал на всю избу:

— Ах ты, стерва! Говори-кто?

Матрена продолжала смотреть ему в лицо, обезумев от страха, и молчала.

Но зато ребенок визгливо и испуганно закричал, закрыв глаза и растопырив пальцы.

Шибаев даже зубами скрипнул и рванулся к нему, но Матрена машинально чуть-чуть подвинулась между ними. На секунду Егор Шибаев застыл, все более и более наливаясь кровью, и вдруг с размаху ударил жену кулаком по голове.

Она чуть не упала и схватилась за стол; платок слетел у нее с головы на шею, и космы волос повисли поперек лица.

От первого удара Егор почувствовал такой прилив злобы, что чуть не задохнулся. И, невольно давая выход этому чувству, не помня себя и крепко стиснув зубы, он схватил жену изо всей силы сначала за руку, а потом за волосы и выдернул на середину комнаты. Она с размаху села на пол и закрылась локтем. Егор ударил ее коленом в спину и потащил за волосы по полу, приподнял и опять бросил.

Несколько секунд он стоял неподвижно, широко расставив ноги и тяжело дыша, весь красный и потный, с ополоумевшими глазами и трясущимися руками.

Матрена сидела на полу и закрывалась от него рукой.

Но когда она опустила руку, он опять начал ее бить и бил долго, руками и коленями, бормоча сквозь зубы ругательства и таская ее за волосы по избе. Юбка с нее слетела, и, когда он тащил ее за волосы, она покорно переступала босыми ногами, прикрытыми одной толстой рубахой.

Несколько горшков слетело с лавки; какая-то палка упала Егору под ноги, и он стал бить этой палкой жену по спине и плечам.

Матрена закричала тонким, пронзительным голосом и хотела бежать, но Егор так толкнул ее в спину, что она ударилась всем телом о печку и свалилась на пол.

Егор бросил палку, тяжело опустился на лавку и весь осел, туго дыша, красный, с волосами, прилипшими к потному лицу.

Тут он вспомнил, что навеки опозорен перед всей деревней, и подумал, что все мечты его о почете рушились, что ему уже нельзя будет показывать свою столичность и что все это благодаря его жене.

Он опустил голову на локоть и зарыдал, чувствуя, что испорчено навсегда и еще что-то хорошее, чего он и сам не сознавал. Слезы градом катились по его толстому красному лицу.

Матрена неслышно поднялась и, шатаясь, задвигалась по избе, пугливо поглядывая на мужа. Один глаз у нее совсем запух, отчего лицо ее было жалкое, страшное и нечеловеческое. Она спрятала волосы под платок, надела юбку и вышла в сени. Там она намочила водой тряпку и стала мочить синяк.

На глаза попался ей маленький Федька, сидевший за помойным ведром и беззвучно ревевший от ужаса. Матрена вывела его на крыльцо.

— Беги, родной, на улицу…

А Егор сидел в избе и все плакал, думая о том, что жена испортила ему всю жизнь, тогда как могло быть очень хорошо. Ненависть к ней опять стала закипать в его сердце.

Он перестал плакать, озверел опять, вышел в сени и молча стал бить жену и таскать по полу за волосы, чувствуя жгучее желание сделать ей как можно больнее.

Матрена не плакала и не кричала даже тогда, когда Егор нашел старую мокрую веревку и начал этой веревкой хлестать ее по чему попало.

Она думала, что так и должно быть, и только, задыхаясь от ужаса и боли, боялась, что не выдержит, пока муж отведет над ней душу, и он ее забьет до смерти.

А еще больше она боялась, чтобы Егор не вывел ее на улицу голую, привязанную к телеге, и не сек ее кнутом при народе, как это было в обычае делать с изменившими женами.

Вечером, когда Егор Шибаев, еще раз, уже слабее, побив жену, немного успокоился и даже стал подумывать о том, что все это еще дело поправимое, да и обычное, — он ушел из избы к винной лавке.

Матрена завязала глаз платком и вышла во двор.

Был хороший, ясный и теплый вечер. Небо было совсем прозрачное, и в нем уже чуть-чуть мерцали звездочки. Внутренность двора, огород и сад потемнели, от них тянуло сырой прохладой и пахло мокрой землей и мокрым навозом.

Матрена стояла на крыльце и одним глазом смотрела через забор на улицу, где слышались звонкие голоса, скрип ворот и мычание коров.

Калитка осторожно скрипнула, и во двор заглянула та самая девчонка, что давеча попалась под ноги Егору. На руках она с усилием тащила Федьку, прижав его поперек живота, чем он нисколько не смущался.

Девочка остановилась у калитки и боязливо смотрела на Матрену. Федька тянулся к матери и пускал пузыри.

— Поди сюда, Анютка, — позвала Матрена.

Девчонка нерешительно зашлепала босыми ногами. Федька замахал руками и издал хлипающий звук.

Матрена взяла его на руки.

— Ушел? — тихо спросила Анютка.

Матрена махнула рукой.

— Би-ил? — тихо протянула девочка.

Матрена вздохнула.

— Ишь ты, — с удивлением сказала Анютка и сейчас же затараторила скороговоркой: — К винной пошел, сердитый такой!. А у него на шинели мидаля баальшущая!.. Дядиньке Куприяну сказать?

Матрена опять вздохнула и промолчала.

— Я скажу… сказать? — Матрена кивнула головой.

— Чтобы пришел, скажу… А куда ж ему придтить? — с деловым видом спросила Анютка.

Матрена подумала и потупилась.

— Чтобы на огород… Задами пусть придет… завтра к вечеру… Скажешь?

— Я скажу, я скажу… А теперь, тетка Матрена, я пойду, я боюсь…

— Ну, иди…

— Пойду… Так сказать?

— Скажи.

— Ужо скажу.

Анютка шлепнула пятками, выскочила за ворота и зашлепала по улице, из всех сил топоча ногами.

Матрена осталась одна, смотрела одним глазом на улицу и тревожно прислушивалась, думая, что муж придет пьяный и опять будет бить ее.

Тело у нее болело и ныло и в груди чувствовалась какая-то тяжесть. Она плюнула и долго не могла выплюнуть сбившейся мокроты.

Федька заснул, свесив голову с ее рук.

Матрена тихо прошла в каморку, нагромоздила на лавку тряпья и уложила спящего Федьку, загородив его, чтобы не упал, двумя пеленами.

Потом она опять вышла на крыльцо, села на ступеньки и тогда уже тихо и горько заплакала, опустив голову на рукав. Она чувствовала себя несчастной не оттого, что тело у нее было избито в сплошной синяк, не оттого, что ждала новых побоев, а оттого, что не могла представить себе будущей жизни, казавшейся ей какой-то темной и страшной дырой.

О муже она вовсе не думала, потому что он был муж и казался ей неизбежным и неотвратимым, а его побои — должными и заслуженными.

Больше всего ей было жаль Куприяна. При воспоминании о нем она плакала сильнее и с тоской. По временам ей хотелось прямо побежать к нему, только побежать, потому что защитником от мужа, по ее мнению, он быть не мог. Матрена думала, что теперь нельзя уже будет его любить, и горько всхлипывала.

Но из всего того, что должно случиться, судьба маленького Федьки одна была ей совершенно ясна и понятна: забьет он его…