— А потому, милый человек, невозможно… Землицы нет, а которая есть, та вся одна глина… А у меня их шестеро ртов, не сумлевайся… Во как! А теперича драть? Да рази я по дурости? Ежели шесть ртов… Вот ты и понимай… Изба — одна смехота: ты ее не подопри седни, завтра она тебя задавит, во как! А за это тоже не хвалят нашего брата…

— И выдерут, чай?

Мозявый опять весь пришел в движение.

— За милую душу… вот как! Отдерут, это уж верно. Писарь не сказывал?

— Нет.

— Отдерут, — убежденно и как будто грустно подтвердил Мозявый.

И вдруг хвастливо прибавил:

— А мне — наплевать.

Егор Шибаев с достоинством сказал:

— А разве не стыдно?.. Старый ты мужик…

Мозявый забегал глазками по сторонам и зашевелился беспокойно и пуще прежнего.

— А мне что? Я рази на такое дело их подбивал, что ли? Пущай дерут за милую душу… драли уж…

— Драли?

— Известно, — подернул лопатками Мозявый, — исхлестали за милую душу. До сей поры спина-то полосатая… Здорово…

— И не стыдно? — с любопытством спросил Егор Шибаев, отвыкший в большом городе от таких грубых и скверных дел.

Мозявый сгорбился, помолчал, причмокнул на лошадь и нехотя ответил:

— Не… спервоначалу, как рубаху стали заворачивать, дюже стыдно было, а опосля ничего… Чего там стыдно?..

Мозявый с неудовольствием подернул лопатками и замолчал.

Егор Шибаев посмотрел ему в спину и недоумевающе ухмыльнулся. Ему было странно и то, что Мозявый как будто находил более стыдным дело поровших его, а уж потом ставил свой стыд; и то, что в городе он видел много очень дурных людей, делавших мерзкие и ужасные преступления, — их за это ссылали в тюрьмы и на каторгу, но не пороли, как этого седого и хлипкого мужика.

Впрочем, мысли Шибаева долго не могли сосредоточиться на одном.

За косогором выглянули какие-то жерди, за ними сейчас же вытянулись крылья мельницы, а потом и сама почерневшая, с крышей, поросшей зеленым мхом, выглянула мельница. За ней другая, третья, десятая; некоторые стояли неподвижно, некоторые с легким скрипом, доносившимся до Егора Шибаева, вертели крыльями.

— Дерновое, — сказал Мозявый.

Но Шибаев и сам узнал знакомое с детства место, и счастливое чувство давнуло у него в груди так, что слезы выступили на глазах.

Петроград с его шумом, скучной и потому тяжелой казарменной жизнью, нелепыми парадами и ученьями сразу точно растаял в тумане, а на месте его и на самом деле выдвинулось село Дерновое, с его белой церковью, развалившимися тынами, ощипанными вербами на черных огородах, с избами, похожими издали на кучи прелого навоза и покрытыми издерганными серыми крышами.

Тут Егор Шибаев вдруг вспомнил о жене, и совсем не так, как вспоминал раньше. Ему захотелось произвести на нее хорошее впечатление. Егор Шибаев приободрился, и у него даже сердце застучало и стали дрожать ноги.

Мимо потянулись плетни и избы со своими мутными окошками. Стали встречаться бабы и мужики. Они останавливались и смотрели на Егора, долго провожая его глазами, а потом шли по своему делу. Куры с кудахтаньем разлетались с дороги; какая-то мохнатая собачонка, как шарик, понеслась за телегой, но увидела свинью и бросилась за ней.

Егор Шибаев смотрел на все радостными глазами и все выглядывал поверх головы Мозявого и дуги, не увидит ли где жены.

Солнце выглянуло на миг и облило ярким блеском село, золотя грязную солому и мокрые крыши и сверкая на далеко видной новой, нарядной вывеске волостного правления.

Он еще издали узнал свою избу, и она показалась ему совсем особенной, не похожей на другие избы. И ее пыльные, давно не беленные стены, старый плетень, растрепанная крыша, покрытая зелеными лишаями, все — вплоть до вороны, сидевшей на заборе, показалось ему точь-в-точь таким же, каким было пять лет тому назад, хотя тогда ему и в голову не приходило рассматривать все все.

И сейчас же он почувствовал такое нетерпение скорее увидеть жену, что ему стало казаться, будто он только се и хотел видеть и всегда о ней думал.

Проезжая мимо избы, он радостно и немного даже конфузливо заглянул в ее крошечные пыльные окна, но ничего, кроме какой-то зеленой бутылки, заткнутой тряпкой, не увидел.

— Тпрру… — сказал Мозявый тоненьким голосом и натянул вожжи, как делают эго кучера, лихо подкатывая на горячих конях.

Взъерошенная лошаденка очень покорно остановилась и, расставив ноги, тяжело вздохнула, высоко поднимая свои втянутые ребра и раздутый живот.

— Ишь, дохлая… — пробормотал Мозявый, потому что ему было жаль заморенной лошади, и вздохнул таким же тяжелым, покорным и долгим вздохом, как и его лошаденка.

Егор Шибаев молодецки выскочил из телеги, разминая сильно затекшие ноги, взял без всякого усилия свой сундук и шагнул к калитке.

— Спасибо, дядя, — буркнул он Мозявому.

Мозявый посмотрел ему вслед, вздохнул опять и тронул лошадь уже шагом.

Лошаденка бойко, помахивая головой, пошла к дому и даже попыталась закрутить ощипанным и грязным хвостом.

— Ишь, дохлая… — повторил Мозявый и приободрился.

Помахивая кнутом, он мечтал о том, что соберется с деньгами и по осени купит новую лошадь, хотя прекрасно знал, что собираться ему не из чего и что новой лошади он ни в коем случае не купит.

Но он мечтал об этом всю жизнь.

Егор Шибаев отворил калитку, повернувшуюся на ржавых петлях с тем же самым унылым и протяжным визгом, каким она проводила его в рекрутчину.

Егора Шибаева сразу обдало знакомой обстановкой.

Двор показался ему уютным и как будто теплым. Те же сараи шли вокруг заросшего пыльной травой двора. По траве бежали протоптанные неровные серые дорожки, а у сараев прели кучи навоза, в котором рылись две курицы и хриплый петух. Было то же старое, низкое, в одну ступеньку, крытое крыльцо, и под навесом его болтались пучки сухих капустных листьев и торчали сломанные вилы.

Когда Егор Шибаев проходил от калитки к крыльцу, в окне мелькнуло чье-то лицо и сейчас же спряталось. Потом выглянуло и другое, показавшееся Егору лицом его жены, и тоже спряталось. Но навстречу ему никто не вышел, и дверь в сени оставалась запертой.

Егор Шибаев взошел на крыльцо, опустил к сторонке свой сундук, потому что хотел войти в избу честь честью, и только что взялся за дверь, как она отворилась изнутри, и какая-то босоногая девочка в красном платке с визгом шмыгнула мимо него, шлепнула раз-другой босыми пятками и мигом исчезла за калиткой.

Егор Шибаев с удивлением посмотрел ей вслед и, отворив дверь, нагибаясь, вошел в избу.

Там было чисто прибрано и пахло хлебом, щами и мокрой мочалкой. На полатях лежала ситцевая розовая подушка и первая бросилась ему в глаза.

Потом он увидел и жену.

Матрена, худая и высокая баба, лет двадцати пяти, но казавшаяся старше от своей худобы, одетая по-городски, как одеваются мещанки и торговки нелепо и некрасиво, сидела у стола, положив одну руку на стол, другую на колени.

Егор Шибаев улыбнулся радостно и смущенно. Жена ему сразу понравилась, хотя он ее и воображал совсем иной. Приятно поразил его и ее городской наряд, потому что ему, как унтеру, не подходила, по его мнению, жена, одетая попросту.

Его очень удивило, что жена не встает ему навстречу.

Когда Егор вошел, она вскинула на него глазами и сейчас же потупилась и побледнела.

— Здравствуйте-с, — уже нерешительно сказал Егор Шибаев.

Матрена молча встала и поклонилась ему в пояс.

И из этого немого поклона, и из того, что жена не смотрела на него, Егор Шибаев сразу увидел, что что-то, о чем он никогда серьезно не думал, но о возможности чего знал, случилось с ним.

Он растерялся.

— Здравствуйте, — пробормотал он опять.

Матрена пошевелила тонкими бескровными губами и опять молча поклонилась в пояс, на этот раз касаясь рукой полу.

И от этого вторичного поклона в груди Шибаева точно что-то оборвалось и кинулось ему в лицо, отчего он вдруг густо покраснел.