Что сказали бы Ашкары — богатые родственники, землевладельцы, занимающие видное положение в Итабуне? Что сказали бы его друзья по бару: Мундиньо Фалкан, Амансио Леал, Мелк Таварес, доктор, капитан, Маурисио Каирес, Эзекиел Прадо? Что сказал бы весь город? Нет, нельзя даже думать об этом, все это вздор. И все же он думал.

В бар зашел крестьянин — продавец птиц. В одной из клеток маленькая софре распевала грустную и нежную песню. Красивая, подвижная черно-желтая птичка ни минуты не сидела спокойно. Вот она запела громче, слушать ее было очень приятно. Разиня Шико и Бико Фино пришли в восторг от ее пения.

Одну вещь он должен сделать обязательно. Запретить Габриэле являться в бар! Убытки? Ну что ж…

Он потеряет выручку, но хуже будет, если он потеряет ее. Она была постоянным искушением для мужчин, ее присутствие действовало на них опьяняюще. Как не влюбиться, как не желать ее, не вздыхать, если видишь ее? Насиб ощущал Габриэлу всем своим существом — кончиками пальцев, своими обвисшими усами, кожей на бедрах, на подошвах ног. Софре пела, казалось, только для него, ибо ее пение было грустным.

Почему бы не отнести птичку Габриэле? Теперь, когда он запретит ей приходить в бар, ей понадобятся другие развлечения.

Насиб купил софре. Больше он не мог думать, не мог страдать.

— О! Какая красота! — воскликнула Габриэла, увидев софре.

Насиб поставил клетку на стул, птичка билась о прутья.

— Это тебе… Чтоб ты не скучала.

Он уселся, Габриэла устроилась на полу у его ног.

Она взяла его большую волосатую руку, поцеловала ладонь, и это напомнило Насибу — он сам не мог понять почему — землю его родителей, горы Сирии. Потом Габриэла положила голову ему на колени, и он провел рукой по ее волосам. Птичка, успокоившись, зачирикала.

— Два подарка сразу… Какой ты у меня хороший!

— Два?

— Птичка и еще — то, что ты сам ее принес. Ведь каждый день ты возвращаешься так поздно…

Неужели ему предстояло потерять ее… «Верность каждой женщины, какой бы преданной она ни была, имеет QBOH границы». Ньо Гало, конечно, хотел сказать «свою цену». Горечь отразилась на лице Насиба, и Габриэла, подняв глаза, заметила это.

— Ты, Насиб, что-то грустен… Раньше ты таким не был. Всегда ходил веселый, всегда улыбался, а тетерь такой печальный. Почему, Насиб?

Что он мог ей сказать? Что не знает, как ее уберечь, как навсегда удержать при себе? Насиб воспользовался случаем, чтобы начать разговор.

— Мне нужно тебе кое-что сказать.

— Так говори, хозяин мой…

— Мне кое-что очень не нравится, очень меня беспокоит.

Габриэла встревожилась:

— Я плохо что-нибудь приготовила или плохо выстирала?

— Нет, нет, совсем другое.

— А что?

— То, что ты ходишь в бар. Это мне не по душе.

Габриэла широко открыла глаза:

— Так я же хожу, чтобы помогать тебе и чтобы твой завтрак не остывал. Только поэтому.

— Я знаю. Но ведь другие этого не знают…

— Понимаю. Я не подумала об этом… Нехорошо, что я в баре, да? Наверно, кое-кому не нравится, что кухарка входит в бар… Я не подумала…

Он согласился:

— Именно… Кое-кто не обращает на это внимания, но находятся такие, что протестуют.

Грустными стали глаза Габриэлы. Пение софре терзало душу, разрывало сердце. Какими грустными стали глаза Габриэлы!

— Что плохого я им сделала?

Зачем он заставляет ее страдать, почему не говорит ей правды, не говорит о своей ревности, не кричит о своей любви, не зовет ее нежно Биэ, как ему хочется и как он давно называет ее мысленно?

— С завтрашнего дня я буду приходить через черный ход и отдавать тебе завтрак. Я не стану входить в зал и появляться у столиков на улице.

Что ж, неплохо. Он по-прежнему будет видеть ее в полдень, она по-прежнему будет рядом с ним, и он сможет, как и раньше, касаться ее рук, ног, груди.

И не явится ли этот шаг своеобразным отрицательным ответом на соблазнительные предложения и на сладкие слова посетителей?

— А тебе нравится ходить в бар?

Она кивнула. Это был ее свободный час, она совершала прогулку до бара, и как ей все там нравилось!

Она идет с судками по городу, проходит между столиков, слышит шепот мужчин, чувствует на себе их взгляды, полные желания. Но ее не волнуют взгляды стариков. Предложения снять для нее дом, которые делали полковники, были ей не по душе. Просто ей было приятно, когда на нее заглядывались, когда ее приветствовали, ее желали. Эта насыщенная желанием атмосфера была как бы подготовкой к ночи, когда в объятиях Насиба Габриэла вспоминала красивых мужчин из бара: сеньора Тонико, сеньора Жозуэ, сеньора Ари, сеньора Эпаминондаса, кассира из магазина.

А может быть, кто-нибудь из них затеял эту историю.

Нет, нет. Конечно, это один из старых уродов, обозленный тем, что она не уделяла ему внимания.

— Хотя ладно, приходи по-прежнему. Но теперь ты не станешь больше обслуживать клиентов, будешь стоять за стойкой.

Значит, они все же смогут на нее смотреть, ей улыбаться и даже иногда подходить к стойке, чтобы поговорить с ней.

— Пойду в бар… — сказал Насиб.

— Так рано…

— Мне вообще нельзя было уходить…

Пальцы Габриэлы сжимали его ноги, они не давали ему уйти. Никогда еще он не обладал ею днем, всегда только ночью. Он хотел встать, но она, полная благодарности, молча удерживала его.

— Иди сюда… Иди скорей…

Он увлек ее за собой. Впервые он будет обладать ею в своей спальне, на своей кровати, будто она его жена, а не кухарка. Когда она взяла его голову и поцеловала его глаза, он спросил ее, и задал этот вопрос впервые:

— Скажи мне одно: ты очень любишь меня?

Она рассмеялась, и смех ее был подобен пению птиц, он звучал как трель:

— Красавчик мой… Люблю, даже больше, чем люблю…

Ее опечалила эта история с баром. Почему же он заставил ее страдать, почему не сказал ей правду?

— Никто не говорил, чтобы ты не приходила в бар. Это я был против. Потому я и грущу. Все с тобой заигрывают, говорят тебе всякую чушь, берут тебя за руку, не хватает только, чтобы они тебя схватили и тут же, в баре, повалили на пол…

Она рассмеялась, потому что это показалось ей смешным.

— Подумаешь… Я на них не обращаю никакого внимания…

— В самом деле?

Габриэла привлекла его к себе, тесно прижала к груди. Насиб прошептал:

— Биэ… — И на своем языке любви, на арабском, сказал: — Отныне я буду звать тебя Биэ, и эта постель будет твоею, здесь ты будешь спать. Для меня ты не кухарка, хотя ты и стряпаешь. Ты хозяйка этого дома, ты солнечный луч, ты лунный свет и пение птиц. Твое имя — Биэ…

— Биэ — это иностранное имя? Зови меня Биэ и чаще говори на своем языке… Я люблю его слушать…

Когда Насиб ушел, она уселась перед клеткой. Насиб хороший, думала она, он меня ревнует. Она засмеялась, просунув палец меж прутьев, птичка в испуге заметалась. Насиб ревнует; какой он смешной…

А вот она не испытывает ревности, если хочет — пусть идет к другой. Вначале так оно и было, она знает. Он спал с ней и с другими женщинами. Но ей было все равно. Он мог идти к другой. Но не насовсем, а только на ночь. Насиб ее ревнует, это забавно. Но что за беда, если Жозуэ взял ее за руку? Если сеньор Тонико — такой красавец и всегда такой серьезный — за спиной сеньора Насиба пытался поцеловать ее в затылок? Если сеньор Эпаминондас просил свидания, а сеньор Ари дарил ей конфеты и трепал по подбородку?

С ними со всеми она спала каждую ночь, когда Насиб обнимал ее, с ними, а также со всеми, кто был у нее раньше, со всеми, кроме дяди. То с одним, то с другим, но чаще всего с мальчиком Бебиньо и с сеньором Тонико. Это ведь так приятно, стоит только вообразить…

Как хорошо ходить в бар и расхаживать среди мужчин. Жизнь прекрасна, она довольна тем, что живет. Она любит греться на солнце, принимать холодную ванну, жевать гуяву, есть манго, грызть перец, она любит ходить по улицам, распевать песни, спать с одним молодым мужчиной, а мечтать о другом.