Над низкой стеной в глубине двора появилась голова доны Арминды. Она окликнула Габриэлу:

— Видишь, какое совпадение? А что я тебе говорила? Он тоже хочет снять для тебя дом…

— Не нравится он мне… Даже если бы я с голоду умирала…

— И все же я права: стоит тебе захотеть…

— А я ничего не хочу…

Она была довольна всем, что у нее было, — ситцевыми платьями, домашними туфлями, серьгами, брошкой, браслетом; не нравились ей только выходные туфли — они ей жали. Она полюбила свой двор, кухню и плиту, комнатку, где спала, она с радостью ходила в бар, где встречалась с интересными молодыми людьми — учителем Жозуэ, сеньором Тонико, сеньором Ари — и вежливыми пожилыми мужчинами — сеньором Фелипе, доктором, капитаном; она привязалась к своему дружку негритенку Туиске и, наконец, к коту, которого она приручила.

Ей нравился сеньор Насиб. С ним так хорошо было спать, положив голову на его волосатую грудь и чувствуя на бедрах тяжесть ноги этого крупного полного мужчины, красивого и молодого. Усами он щекотал ей затылок, и у Габриэлы при этом по телу пробегала дрожь. Хорошо было спать с мужчиной, ноне со старым — за дом, еду, одежду, обувь, а с молодым, сильным и красивым, как сеньор Насиб, и только потому, что он молодой, сильный и красивый.

Эта дона Арминда совсем сошла с ума со своим епиритизом. Как ей такое могло прийти в голову! Надо же, сеньор Насиб женится на ней, Габриэле! Но как приятно помечтать об этом, как приятно… Пройтись с ним под руку по улице. Зайти в кино, сесть рядом, положить голову на его мягкое, как подушка, плечо. Пойти на праздник, потанцевать с Насибом!

А на руке обручальное кольцо…

Но к чему об этом думать? Не стоит… Сеньор Насиб женится на благородной девушке, увешанной драгоценностями, в красивых туфлях и шелковых чулках, надушенной тонкими духами, на невинной девушке! еще не знавшей мужчины. А Габриэла годилась на то, чтобы готовить, убирать, стирать и спать с мужчиной!

Но не со старым и уродливым, не ради денег, а ради удовольствия… Клементе в пути; Ньозиньо на плантации, Зедо Кармо тоже. В городе живет молодой студент Бебиньо, какой богатый у них был дом! Он приходил к ней тайком на цыпочках, он боялся матери.

Первым был ее дядя, она тогда была еще девочкой.

Она была девочкой, и он пришел к ней ночью, старый и больной.

Под палящим солнцем обнаженные по пояс работники срезали плоды какао серпами, прикрепленными к длинным шестам. С глухим стуком падали золотые плоды, женщины и дети собирали их и разрубали ударами большого ножа. Росли кучи зерен какао, белых от сока; зерна насыпали в большие корзины, которые на вьючных ослах отвозили к корытам для промывки.

Работа начиналась на заре и кончалась поздно вечером; пища — кусок жареной солонины с маниоковой Лукой да спелый плод хлебного дерева, съеденные наспех в полдень. Женщины пели унылые песни:

Погонщики подгоняли ослов криками, как только караван с зернами какао выходил на дорогу: «Но, проклятый! Пошевеливайся, Брильянт!» Верхом на лошади, в сопровождении надсмотрщика, полковник Мелк Таварес объезжал плантации, проверяя, как идет работа.

Иногда он спешивался и бранил женщин и детей:

— Чего вы канителитесь? Поворачивайтесь быстрей, это вам не вшей ловить!

Учащаются удары, раскалывающие надвое плоды какао, которые лежат на ладони — острое лезвие большого ножа каждый раз угрожает рассечь пальцы.

Убыстряется ритм плывущей над плантацией песни, которая подгоняет сборщиков:

Стоя под деревьями на змеиных тропах, покрытых сухой листвой, мужчины все быстрее срезают плоды и голоса их звучат все громче:

Полковник осматривал деревья, надсмотрщик покрикивал на батраков, изнурительная работа продолжалась.

— Кто здесь работал?

Надсмотрщик повторил вопрос, работники вернулись, и негр Фагундес ответил:

— Я.

— Пойди сюда.

Полковник показал на какаовое дерево: среди густой листвы, на самых верхних ветвях виднелись несрезанные плоды.

— Ты что — покровитель обезьян? Думаешь, я для них сажаю какао? Лентяй. Тебе бы только на улицах драться…

— Виноват, сеньор. Не заметил…

— Не заметил, потому что плантация не твоя и не ты терпишь убытки. Впредь изволь быть внимательнее.

Полковник продолжал осмотр. Негр Фагундес поднял серп и своими мягкими, добрыми глазами поглядел вслед полковнику. Что он мог ответить? Мелк вырвал его из рук полиции, когда он, напившись во время вылазки в поселок, устроил дебош в публичном доме.

Вообще Фагундес был не из тех, кто молча сносит обиды, но полковнику не ответил. Разве не Мелк брал его недавно в Ильеус, чтобы поджечь газеты, и так щедро заплатил за это ерундовое дело? И разве не сказал он потом, что возвращаются времена вооруженных столкновений, хорошие времена для мужественных людей с метким глазом, для таких, как негр Фагундес? А пока он собирал какао, плясал на зернах в сушильных баркасах, потел в печи, и ноги его всегда были вымазаны клейким соком какао. Впрочем, эти добрые времена что-то не наступали, тот костер из газет был недостаточно ярким. Но даже то, что было, — неплохо, он все-таки повидал кое-что, проехался на грузовике, пострелял несколько раз в воздух, чтобы нагнать страху, и увидел Габриэлу, как только приехал; он проходил мимо какого-то бара и услышал женский смех.

Так смеяться могла только она. Фагундеса повели в дом, где они должны были оставаться до нужного момента. Парень по прозвищу Блондинчик, который их привез, ответил на вопрос негра:

— Это кухарка араба, лакомый кусочек.

Фагундес замедлил шаг и отстал, чтобы увидеть ее. Блондинчик сердито торопил:

— Пошли, негр. Не мозоль тут глаза, а то испортишь все дело. Пошли.

Вернувшись на фазенду ночью, когда небо было усыпано звездами и где-то плакала одинокая гармоника, Фагундес рассказал Клементе о встрече с Габриэлой. Красноватый свет коптилки падал трепещущими бликами во мрак, окутавший плантации: они видели лицо Габриэлы, ее ритмично двигавшееся тело, длинные ноги, так легко и неутомимо ступавшие по земле.

— Она очень похорошела.

— Значит, работает в баре?

— Нет, она готовит для бара, а работает у толстого турка с бычьей мордой. Хорошо одета, обута, чистенькая.

Клементе едва различает тусклый свет коптилки, он понуро слушает и молча думает.

— Она смеялась, когда я проходил мимо, и разговаривала с каким-то типом, наверно богачом. Ты знаешь, Клементе, у нее была роза в волосах, я никогда не видел такой красоты.

Образ Габриэлы с розой в волосах расплывается в свете коптилки. Клементе уходит в себя, как черепаха в панцирь.

— Я заглянул на кухню в доме полковника. Видел его жену, она бледная и худая, как святая на картине. Видел и дочку — очень красивая, но гордячка, ходит и никого вокруг не замечает. Слов нет, хороша, но, скажу тебе, Клементе, другой такой, как Габриэла, нет. Чем она берет? Как ты думаешь?

Чем она берет? Откуда ему знать! Он спал с ней, положив ей голову на грудь, в сертане, в зарослях кустарника, на зеленых лугах, но от этого не узнал о ней больше. Нет, не узнал и никогда не узнает. Но есть в ней что-то, чего забыть нельзя. Кожа цвета корицы? Запах гвоздики? Смех? Откуда ему знать. Она пышет жаром, пылающим, как огонь костра, этот жар охватывает и сжигает тебя всего.