Чего только не делается с людьми! Я удивился тому, с чего начал Джавад, и тому, что с ним сталось в конце его дел и в какое состояние его привела долгая жизнь. Я не знал, что болезнь старости есть нечто общее всем и что она нападает на каждого, о ком забыла смерть, но когда я добрался до вершины девяноста, и течение лет и дней исчерпало мои силы, я сделался таким же, как Джавад, торговец фуражом, и стал непохож на щедрого[377] и расточительного. Слабость пригвоздила меня к земле, и одна часть моего тела вошла от старости в другую, так что я не узнал самого себя и стал вздыхать о том, чем я был вчера.
Я сказал, описывая свое состояние, такие стихи:
Когда я дошел до жизненного предела, которого раньше желал, я стал жаждать смерти.
Благодаря продолжительности жизни у меня не осталось силы, чтобы дать отпор превратностям судьбы, когда они на меня нападают.
Мои силы ослабли, и два моих верных союзника – мое зрение и мой слух – предали меня, когда я достиг этого предела.
Когда я встаю, мне кажется, что я подымаю гору, а при ходьбе я иду, как закованный в цепи.
Я тащусь, держа палку в той самой руке, которую я знал раньше несущей в сражении копье и меч из индийской стали.
Я провожу ночь на мягкой постели, но не сплю и ворочаюсь, словно я лежу на скалах.
Человека переворачивает жизнь, и, достигнув полного совершенства, он опять возвращается к тому, с чего начал. [248]
А в Мисре я сказал, проклиная в жизни покой и отдых, которые так быстро и поспешно оканчиваются:
Посмотри, как превратности судьбы приучили меня, после того как я поседел, к привычкам, не похожим на прежние.
В перемене воли судьбы заключается назидание, да и какое положение не меняется с течением дней?
Я был факелом войны, и всякий раз, когда она угасала, я разжигал ее, высекая белыми клинками огонь из головы врага.
Моей заботой было нападать на соперников, которых я считал добычей, отданной мне на растерзание, а они страшились меня.
В страшной схватке я двигался быстрее, чем ночь, я был стремительнее потока и тверже в бою, чем судьба.
А теперь я стал, как томная девушка, возлежащая на мягких подушках за покрывалом и пологом.
Я почти загнил от долгого отдыха, подобно тому как индийский меч ржавеет от продолжительного пребывания в ножнах.
После кольчуг войны я закутан в плащи из дабикских
[378] материй. Горе мне и этим плащам!
Я не ищу довольства и не добиваюсь его, мне нет до благосостояния яи дела, ни заботы.
Я не хочу достигнуть славы в спокойствии или добиться высокого положения, не разбив в куски белых мечей и копий.
Я полагал, что в жизни новое не стареет и тот, кто силен, не слабеет, и что, когда я вернусь в Сирию, окажутся мои дни такими же, как раньше, и время их не изменит после меня. Но когда я вернулся, то лживыми оказались обещания моих надежд, и рассеялись эти предположения, словно блестящее марево. О боже, прости за эти случайные слова, вырвавшиеся вследствие заботы, которая меня постигла, а затем рассеялась!
Возвращусь же к тому, что меня занимает, и сброшу с себя гнет мрачной ночи. [249]
Жизненного предела не изменить
Если бы сердца были чисты от скверны грехов и вручали себя ведающему сокрытое, они бы знали, что устремление в опасности войны не сокращает времени, остающегося до назначенного предела. Однажды я видел, когда мы сражались с исмаилитами в крепости Шейзар[379], назидательный пример, из которого ясно и доблестному, и умному, и трусливому, и глупому, что срок жизни заранее установлен и предопределен, что ее предел нельзя ни приблизить, ни отдалить.
А именно, когда мы кончили в тот день сражение, кто-то закричал из крепости: «Враги!» Около меня было несколько моих товарищей, имевших с собой оружие. Мы поспешно бросились к тому, кто крикнул, и сказали ему: «Что с тобой?» – «Я слышу шорох людей вот здесь», – сказал он. Мы пошли к пустой и темной конюшне и, войдя туда, нашли там двух вооруженных людей и убили их. Мы обнаружили в конюшне убитым одного нашего товарища, тело которого на чем-то лежало. Мы подняли его и нашли под ним одного батынита, который закрылся саваном и положил убитого себе на грудь. Мы подняли тело нашего товарища и убили того, кто был под ним, а товарища [250] положили в мечеть близ этого самого места. Он получил опасные раны, и мы не сомневались, что он умер, так как он не двигался и не дышал. Клянусь Аллахом, я потрогал его голову ногой на плитах мечети, и мы были уверены, что он мертв.
Этот несчастный проходил мимо конюшни и услышал шорох. Он всунул в стойло голову, чтобы проверить, что он слышит, и один из исмаилитов втащил его туда. Они били его ножами до тех пор, пока не решили, что он умер, но Аллах великий судил, чтобы его раны на шее и на теле были зашиты, он выздоровел и стал так же здоров, как прежде. Да будет благословен Аллах, определяющий судьбы и назначающий срок кончин и жизней.
Я был свидетелем одного похожего случая. Франки, да проклянет их Аллах, сделали на нас набег в последнюю треть ночи. Мы сели на коней, намереваясь их преследовать, но мой дядя Изз ад-Дин[380], да помилует его Аллах, удержал нас от преследования и сказал: «Это разведка, а набег будет ночью».
Из города без нашего ведома выступила за франками пехота. Франки напали на некоторых пехотинцев, когда они возвращались, и убили их, а некоторые спаслись.
На другое утро я расположился в Бендер Капице, деревне около города. Я увидел три приближающиеся фигуры, две из которых были как люди, а у среднего лицо не походило на человеческое. Когда они приблизились ко мне, оказалось, что среднего ударил мечом по носу один франк и рассек лицо до самых ушей. Половина лица отвисла и оказалась у него на груди, а между двумя половинами был разрез величиной в пядь, и тем не менее он шел между двумя другими. Этот человек отправился в город, и врач зашил и залечил его лицо. Его рана затянулась, он выздоровел и оставался таким же, как прежде, пока не умер на своей постели. Он был продавцом вьючных животных и назывался Ибн Гази «рассеченный». Его прозвали рассеченным из-за этой раны. [251]
Тягость старости
Но пусть не вздумают предполагать, что смерть можно приблизить, подвергая себя опасности, или отдалить усиленной осторожностью. В моей долгой жизни самое яркое назидание: сколько я встретил ужасов и сколько раз устремлялся в страшные места и подвергался опасностям, сражался со всадниками и убивал львов, рубил мечами, ударял копьями и наносил раны стрелами и луками! И все-таки я был защищен от рока надежной крепостью, так что достиг девяноста лет, и смотрел на свое здоровье и долголетие так, как говорил пророк, да благословит его Аллах и да приветствует: «Довольно и такой болезни, как здоровье»[381]. За моим опасением от этих ужасов последовало нечто более тягостное, чем смерть в бою и сражении: гибель во главе войска приятнее, чем тяготы жизни. Благодаря долгой жизни дни потребовали от меня обратно все разнообразные удовольствия и наслаждения, а тяжелая нужда замутила безоблачное счастье жизни. Я сказал о самом себе такие стихи:
Судьба к восьмидесяти годам иссушила мою кожу, и меня огорчает слабость ног и дрожание рук.
Когда я пишу, почерк у меня очень дрожащий, как почерк у испуганного человека с трясущимися руками. [252]
Удивляйся же тому, что моя рука слишком слаба, чтобы держать перо после того, как она ломала копья в груди льва.
Когда я иду с палкой в руке, моя нога становится такой тяжелой, как будто бы я погружаю ее в жидкую подмерзшую грязь.
Скажи тому, кто жаждет долгого пребывания на земле: вот последствия долгой жизни и преклонного возраста.
