Однажды войско из Антиохии напало на нас. Наши товарищи уже вступили в бой с их отрядами, шедшими впереди. Я стоял у них на дороге, поджидая, пока они подойдут ко мне, и надеясь, что, может быть, и мне удастся помериться с ними. Но мои товарищи мчались мимо меня, убегая от врага. Среди них проехал с одним отрядом и Махмуд, сын Джум‘ы. «Эй, Махмуд, остановись!» – крикнул я ему. Он остановился на мгновение, потом погнал свою лошадь и уехал от меня. Передовые отряды франков достигли меня, и я попятился, повернув свое копье против франков и следя за ними, чтобы какой-нибудь всадник не успел ранить меня копьем. Передо мной было несколько наших товарищей. Мы находились между садами, которые были обнесены стеной в человеческий рост. Моя лошадь толкнула грудью одного моего товарища. Я повернул голову лошади налево, пришпорил ее, подъехал к стене, перескочил через нее и сдержал лошадь, так что франки оказались против меня, а между нами была стена. Один из всадников быстро ехал мимо; на нем был плащ из зеленого и желтого шелка. Я думал, что под плащом нет панциря, и, дав всаднику со мной поравняться, повернулся, пришпорил коня и, приблизившись к стене, нанес ему удар копьем. [118]

Он согнулся так, что его голова коснулась стремени, щит и копье выпали у него из рук, а шлем слетел с головы. Тем временем мы соединились с нашей пехотой. Потом всадник снова выпрямился в седле: на нем была надета под плащом кольчуга, и мой удар не ранил его. Его товарищи подъехали к нему, но затем вернулись, а пехотинцы подобрали щит, копье и шлем.

Когда сражение кончилось и франки отошли назад ко мне подошел Джум‘а, да помилует его Аллах, извиняясь за своего сына Махмуда. «Эта собака убежала от тебя!» – воскликнул он. «Что же из этого?» – сказал я. «Он бежал от тебя, и это ничего не значит?» – воскликнул Джум‘а. «Клянусь твоей жизнью, о Абу Махмуд, – ответил я, – ты сам тоже убежишь от меня». – «О эмир, – сказал Джум‘а, – мне приятнее умереть, чем бежать от тебя». [119]

Прошло лишь немного дней, и на нас напала конница Хама[159]. Враги захватили у нас стадо быков и загнали его на остров пониже мельницы аль-Джалали. Их лучники поднялись на мельницу, чтобы охранять стадо. Я подъехал к ним вместе с Джум‘ой и Шуджа ад-Даула Мади. Это был наш вольноотпущенник, очень храбрый человек. Я сказал им: «Переправимся через реву и заберем животных». Мы переправились, но в лошадь Мади попала стрела и убила ее; я с трудом отвел его к товарищам. А мою лошадь ранили стрелой в шею, и стрела вонзилась в нее на пядь, но, клянусь Аллахом, она не ударила копытом и не забилась, словно не почувствовав раны. Что же касается Джум‘ы, то он вернулся назад, боясь за свою лошадь. Когда мы возвратились, я сказал ему: «О Абу Махмуд, не говорил ли я тебе, что ты убежишь от меня! А ты бранишь своего сына Махмуда». – «Клянусь Аллахом, – ответил Джум‘а, – я боялся только за лошадь, так как она дорога мне». После этих слов он извинился.

Мы столкнулись в тот же день с конницей из Хама, и часть всадников ушла вперед к острову вместе со стадом [120] быков. Мы сражались с ними, а в числе их были герои из войска Хама: Серхенк, Гази ат-Тули, Махмуд ибн Бальдаджи, Хадр ат-Тут и начальник отряда Хутлух[160]. Их было больше, чем нас, но мы бросились на них и обратили их в бегство. Я устремился на одного из их всадников, намереваясь ударить его копьем, и вдруг оказалось, что это Хадр ат-Тут. «Твой слуга, о Усама!» – закричал он. Я повернул от него к другому всаднику и ударил того. Копье попало ему под мышку, и если бы он не схватил его, то сам бы не упал, но он прижал к туловищу локоть, чтобы захватить копье, а меня лошадь умчала обратно. Всадник слетел с седла на шею лошади и упал. Потом он вскочил на берегу потока, спускавшегося к аль-Джалали, ударил свою лошадь и, погнав ее перед собой, спустился в долину. Я прославил Аллаха, да будет он превознесен, за то, что с ним не случилось беды из-за этого удара, ибо это был Гази ат-Тули, да помилует его Аллах, а он был человек выдающийся. [121]

Войска из Антиохии однажды[161] двинулись на нас и расположились лагерем в том месте, где они разбивали его каждый раз, как шли против нас. Мы выстроились, сев на коней; между нами была река. Никто из франков не двинулся к нам; они разбили свои палатки и расположились в них. Мы вернулись и разъехались по домам и смотрели на франков из крепости. Человек двадцать наших воинов отправились к Бандар Камину, деревне поблизости от Шейзара, пасти своих лошадей, оставив дома копья. Два франкских всадника выехали из лагеря и подъехали к воинам, пасшим лошадей. Она встретили на дороге человека, который гнал перед собой корову, и захватили его вместе с коровой. Мы видели их из крепости. Наши воины сели на коней, но оставались на месте, так как у них не было копий.

Мой дядя[162] сказал: «Эти двадцать не могут освободить пленника, захваченного двумя всадниками! Если бы Джум‘а, был с ними, вы бы увидали, что он сделал». Он еще говорил это, а Джум‘а уже облачился в доспехи и поскакал к ним. «Сейчас увидите, что он сделает!» – крикнул дядя. Когда Джум‘а подскакал к рыцарям, [122] он натянул поводья лошади и поехал за ними шагом, стараясь не быть замеченным. Когда мой дядя, смотревший на это со своего балкона в крепости, увидел, что Джум’а не подъезжает к франкам, он в гневе сошел с балкона и сказал: «Это измена!» А Джум‘а задержался, опасаясь пещеры, бывшей перед рыцарями, – нет ли там их засады. Когда же он подъехал к пещере и в ней никого не оказалось, он бросился на рыцарей, освободил человека и корову и погнал обоих франков к их палаткам.

Ибн Маймун, властитель Антиохии[163], видел все, что произошло. Когда рыцари вернулись, он велел взять у них щиты и сделать из них кормушки для животных. Он повалил их палатки и выгнал их, говоря: «Один мусульманский всадник гонит двух франкских рыцарей! Вы не мужчины, вы – женщины!»

Что же касается Джум‘ы, то мой дядя выбранил его и рассердился за то, что он сначала держался вдали от франков, когда поехал за ними. «О господин мой, – ответил Джум‘а, – я боялся, нет ли у них засады в пещере карматов[164], чтобы напасть на меня, но когда я осмотрел ее и не увидел там никого, я освободил человека и корову и гнал обоих франков, пока они не вернулись в свой лагерь». Но, клянусь Аллахом, мой дядя не принял его извинений и остался им недоволен. [123]

У франков, да покинет их Аллах, нет ни одного из достоинств, присущих людям, кроме храбрости. Одни только рыцари пользуются у них преимуществом и высоким положением. У них как бы нет людей, кроме рыцарей. Они дают советы и выносят приговоры и решения. Раз я просил у них суда относительно стада овец, которое захватил в лесу властитель Банияса[165]. Между нами и франками был тогда мир, а я находился в Дамаске[166]. Я сказал королю Фулько, сыну Фулько[167]: «Он поступил с нами несправедливо и захватил наших животных. А это как раз время, когда овцы приносят ягнят; ягнята умерли при рождении, а он вернул нам овец, погубив ягнят». Король сказал тогда шести-семи рыцарям: «Ступайте, рассудите его дело». Они вышли из его покоев и совещались до тех пор, пока все не сошлись на одном решении. Тогда они вернулись в помещение, где принимал король, и сказали: «Мы постановили, что властитель Банияса должен возместить стоимость их овец, которых [124] он погубил». Король приказал ему возместить их цену, но он обратился ко мне, надоедал и просил меня, пока я не принял от него сто динаров. Такое постановление, после того как рыцари окончательно утвердят его, не может быть изменено или отменено ни королем, ни кем-нибудь из предводителей франков, и рыцарь у них – великое дело.