Когда молодчики фон Липаха и этим пресытились, они заперли всех в церкви, бросили в окно гранаты, а церковь подожгли.

Повсюду валялись тела убитых и замученных. Би-би-си назвала эту расправу в Марзобово одним из самых отвратительных и жестоких преступлений, совершенных немецкими и итальянскими фашистами.

Вы скажете, что и это не доказательство, потому что сам я не видел, как он убил тысячу восемьсот крестьян – именно столько было уничтожено за одну неделю в районе горной деревушки Марзобово. Но он командовал отрядом. Это он отдавал приказы и сам подавал своим солдатам пример; и только одному богу известно, скольких он убил своими руками. За зверства в Марзобово Гитлер наградил его «дубовыми листьями» в придачу к Железному кресту, полученному за Карловац. Комиссия по расследованию преступлений военного времени предала суду вожаков этой банды: одни были приговорены к смерти, другие – к пожизненному тюремному заключению. Мария выступала на суде свидетельницей. Разве этого не достаточно?

Восемь месяцев мы с ней сражались в партизанском отряде. Мария была лучшим солдатом, чем я, и она трижды нападала на след фон Липаха, но ему всякий раз удавалось ускользнуть, а потом он и вовсе удрал из Италии, когда нацистские армии стали отступать. Он бежал с какой-то графиней-фашисткой и, разумеется, под чужим именем – без труда получив визу там же, где Эйхман получил свою. Он прожил на двадцать лет больше, чем Росси. Неужели вы думаете, что мы его теперь отпустим?

Мартин посмотрел на них всех и сказал:

– Поверьте, я вам сочувствую. Я верю тому, что вы мне рассказали. Мне понятно, что только нечеловеческие муки заставил вас посвятить свою жизнь выслеживанию виновника ваших страданий. Если бы это было в моей власти, я бы помог вам предать виновника суду. Но все, что вы рассказали, не прибавляет ни йоты к вашему обвинению против фон Рендта. Вы не привели ни одного доказательства, что именно фон Рендт совершил все эти преступления.

– Это он совершил их! – Лицо Марии пылало гневом.

– Если хотите, мы вам покажем фотокопию протоколов суда в Марзобово, – предложил Кеппель.

Несколько минут Мартин сосредоточенно смотрел в записную книжку, сдвинув брови. Это время показалось Элис бесконечным. Он поднял глаза, все еще хмурясь.

– Тем не менее это не уличает именно его.

Фон Рендт как-то сразу обмяк.

Элис откинулась на спинку стула, тоже облегченно вздохнув.

Мария вскочила с места и подошла к Мартину.

– Неужели он уйдет от суда после того, что он сделал с моей семьей? Умирая, отец заставил меня поклясться – такую же клятву дали мои братья – никогда не забывать о человеке, истребившем нашу семью. Я поклялась, и Сноу тоже дал клятву. Двадцать лет спустя, в другой стране, мы ничего не забыли.

Мартин поднял руку, останавливая ее.

– Прошу вас, Мария, не думайте, что эта история меня не взволновала. Она глубоко взволновала нас всех. Однако если смотреть на нее с юридической точки зрения, она не может служить доказательством вины этого человека.

Резко повернувшись, Мария подошла к фон Рендту.

– Вот смотри! – яростно крикнула она, касаясь шрама на лице. – Ты помнишь тот день в нашем доме, когда ты меня изуродовал?

Фон Рендт с отвращением отвернулся.

– Я вас никогда раньше не видел, не слышал ни о каком Марзобово; понятия не имею, где оно находится, да и никто, наверное, этого не знает.

Мария вытащила маленький золотой крестик, висевший у нее на шее.

– Клянусь вот этим. Все, что я расскажу, – правда.

Меня звали Мария Росси. Мне было шестнадцать лет, когда тедески[40] пришли в нашу деревню. Пришли, как волки, только волки добрее. Те, когда спускаются зимой с гор, кидаются на ягнят и овец, потому что голодные. А тедески – садисты, дьяволы. И этот человек, – она ткнула пальцем в фон Рендта, – был хуже самого сатаны.

Она обошла вокруг стула, на котором сидел фон Рендт, презрительно скривив губы.

– Посмотреть на него сейчас – не поверишь, какой он был тогда красавчик: черная форма, черные сапоги до колен, черный офицерский мундир с золотыми штучками, на лацкане эсэсовский значок из золота, вроде кривой четверки, а в руке хлыст. Ходит он да хлыстом себя по голенищам постукивает, а его тедески виселицу строят на базарной площади да народ сгоняют туда – стариков, и старух, и совсем маленьких детей, ведь молодых-то мужчин в деревне не осталось: одни в плену, других в Германию угнали на работу, многие убиты; а кто умел стрелять, те ушли к партизанам, как мой отец и братья.

Они схватили моего младшего брата Энрико. Он был связным в партизанском отряде. Они потащили его на виселицу. Я не могла узнать своего родного брата. Его спина – сплошная кровавая рана. Глаз висит кровавым комком на щеке, губы распухли, а когда он облизнул их, я увидела, что у него выбиты все зубы. Но он не издал ни звука. Только глаз один и был у него живой – гордый, злой, как у орла. Все мы стоим на площади, женщины, дети плачут, и у стариков по заросшим щекам тоже текут слезы.

А он – вот этот – говорит что-то и хохочет, и голос у него густой, звонкий, а его фашист-переводчик кричит: «Кто не будет смотреть, всех вздернем!»

Они повесили Энрико. Даже когда его тело больше не дергалось, глаз все глядел по-орлиному.

И тут этот снова что-то громко крикнул, а фашист-переводчик еще громче: «Так умрут все предатели рейха».

А потом он пошел со своими дьяволами по домам партизан: крики, вопли, выстрелы. В нашем доме одни женщины: я, мать и бабушка – нянчит грудную дочку брата. А он, этот, встал у очага и принялся напевать что-то себе под нос. Сперва они схватили mia madre[41], переводчик не говорит, а визжит и слюной брызжет: «Где твой муж и сыновья?» Мама была уже немолодой женщиной, но ничего красивее ее лица, каким оно было в ту минуту, я никогда не видела, таким оно и останется в моей памяти. Мама молчала, и он, этот, крикнул что-то, солдаты сорвали с нее кофту, а мама руками старалась прикрыть груди, они у нее полные были – девять человек вскормила. Он снова что-то приказал, и фашисты связали ей руки за спиной, но сделали это не так деликатно, как сейчас Сноу и Курт. Да, да, мисс Белфорд. Они так затянули веревки, что мама губу закусила, чтобы не заплакать. Он дал своему молодчику зажженную сигарету и захохотал. Тот поднес ее к груди матери и держал у соска до тех пор, пока не запахло паленым. Лицо у мамы стало совсем желтым, но она молчала. Я-то знала, что они могут хоть на костре ее сжечь, она все равно им ничего не скажет. Они били ее. Пинали ногами. Потом принялись за меня. Я трусиха. Стала кричать, что ничего не знаю.

Сноу подошел к Марии и обнял ее.

– Я была молодой и глупой, их забавляло, что я кричу, отбиваюсь. Я по его лицу видела: он понимает, что я ничего не знаю, не злится на меня, как на мать. Просто забавляется.

Он подошел ко мне, снял с меня кофту, не грубо, как те солдаты срывали одежду матери, а медленно, не торопясь. Потом снял лифчик, хлыстом пощекотал грудь. Мне не было больно, но я чуть не умерла от стыда. Я была честной и скромной девушкой. Он расстегнул мою юбку, и она упала на пол, и нижнюю юбку, и я осталась в одних штанах. Он и их стянул хлыстом, не дотронувшись до меня, а сам все ходил вокруг меня и напевал. Он велел солдату отворить дверь, чтобы все солдаты во дворе меня видели.

Я чуть с ума не сошла от страха; я стала метаться, как дикий зверек в капкане; куда ни кинешься – всюду солдаты; они хватают меня, смеются, и вот я снова стою посреди комнаты и дрожу, а он приказывает моей бабушке помешать дрова в очаге и все хохочет, хохочет…

Элис замерла, впиваясь глазами в лицо Карла. У нее мурашки бегали по спине, когда Мария рассказывала, как ее раздевал тот человек – медленно, не торопясь. И все-таки она не верила, что это они говорят о Карле. Она сказала себе: «Это неправда. Я не смогла бы полюбить человека, совершившего такое».