Каждая деталь врезалась в сознание Элис. Карл снова обрел свою моложавость. Его глаза блестят. Рука женщины лежит на его плече, а сама она склонилась над ним, подставляя свою полуобнаженную грудь его губам, которые снова были красными и яркими. Подлая тварь!
Женщина повернулась, чтобы положить гребенку на столик, и взгляд Карла последовал за ее рукой.
И тут улыбка исчезла с его лица, сменившись не то испуганным, не то виноватым выражением.
– Элис! – воскликнул он с преувеличенной радостью. – Как хорошо, дорогая Элис, что вы пришли пораньше.
Он поднялся с кресла, протягивая ей одну руку, а другой запахивая халат.
– Чудесно! Я рассказал Луизе, моей хорошей знакомой, как вы были ко мне добры, и она задержалась, надеясь дождаться вас. Знакомьтесь: миссис Энгельгарт, о которой я вам говорил.
«Нет, не говорил!» – подумала Элис. Ее душили гнев и обида, и она была не в силах произнести ни слова. Она позволила женщине пожать ей руку белой холеной рукой. Эти длинные наманикюренные розовые ногти недолго оставались бы такими, если бы их обладательнице пришлось десять раз на дню умывать больного, готовить ему еду, выносить судно.
А Карл продолжал с преувеличенным оживлением:
– Миссис Энгельгарт уже уходит. Ей надо купить билет на мельбурнский поезд. Она задержалась только для того, чтобы познакомиться с вами.
Рыжая женщина собрала с туалетного столика какие-то принадлежности, взяла сумку, подошла к Элис и нагло протянула ей руку.
Элис отвернулась к окну и не подала ей руки. Карл пошел проводить свою гостью. До Элис доносились из холла их голоса, нарочито громкие, нарочито равнодушные, хотя она и не могла разобрать ни слова.
Дрожа всем телом, она прислонилась головой к оконной занавеске и глядела сквозь пелену слез на крышу «Лавров» напротив, на камелию и живые изгороди Уголка. Только бы не заплакать! Это было бы пределом унижения.
Из оцепенения Элис вывели руки Карла, обнявшие ее. Он прижался щекой к ее щеке. Содрогнувшись, она вырвалась из его объятий.
– Не прикасайтесь ко мне после того, как вы обнимали эту тварь!
– Элис, моя дорогая! – обиженно запротестовал он. – Как вы можете говорить такие ужасные вещи? Неужели вы не понимаете, что я люблю вас даже больше, чем раньше.
– Если вы из-за любви ко мне жадно глазеете на грудь другой женщины, пока она расчесывает вам бороду, такой любви мне не надо!
В голосе Элис появились истерические ноты, она утратила всякий контроль над собой. Она повернулась к двери, но Карл опередил ее и запер дверь на ключ. Когда он бережно повел ее к кровати, у нее из глаз брызнули слезы.
– Дорогая моя, милая моя Элис! – шептал он, прижимая ее к себе, всю содрогавшуюся от рыданий. – Зачем мне глядеть на чью-то грудь, когда ваша так прекрасна? Глупая маленькая девочка, неужели вы не чувствуете, что мои волосы и борода пахнут духами? Неужели нет? Луиза Энгельгарт – парикмахерша. Она живет в Парраматте, но была столь любезна и приехала сюда, чтобы сделать меня привлекательным в ваших глазах. Вам нравятся эти духи, нравятся?
Он шептал ей нежные слова, лаская губами ее шею. Он целовал ее закрытые веки и мокрые губы, и ее рыдания стали стихать. Она вдохнула терпкий аромат духов и, открыв глаза, увидела рядом с собой темную голову. Да, его волосы действительно стали темнее. Нет, он не лжет: эта женщина не только подстригла его бороду и волосы, но и подкрасила их.
Она почувствовала облегчение и вместе с тем торжество – он сделал это ради нее!
– Моя ненаглядная! – шептал он, а его руки скользили по ее телу, снимали с нее кофточку, юбку, белье. Элис не сопротивлялась. – Моя последняя любовь!
И она уступила ему, не думая о том, что уступает. Томительные муки вылились в страстное желание, и она припала к нему в самозабвении, поглотившем весь ее страх и боль.
Элис переключила душ с теплого на холодный, и у нее перехватило дыхание; от ледяных струек по всему телу забегали иголочки. Она выскользнула из-под душа и запела; тело ее приятно горело. Она взглянула на свое отражение в зеркале – она смотрела на него теперь другими глазами, ведь Карлу нравилась ее пышная грудь, бедра и округлый живот. «Ты вся как бело-розовый лепесток, – говорил он. – Рубенсовская Венера!» Она расцветала от его искушенных ласк, но даже после этих упоительных недель она все еще смущалась, когда он говорил ей такие слова. Что бы она ни делала, над ней продолжала тяготеть чопорность ее воспитания, привычка считать наготу непристойной. Редж был воспитан в тех же принципах, и поэтому даже в самый разгар страсти они молчали и избегали смотреть друг на друга.
Она всегда испытывала неловкость, когда Карл расхаживал по спальне нагой. Она не могла восхищаться им так, как он этого требовал, не могла привыкнуть к его манере не гасить света, а потому закрывала глаза и старалась не думать об этом и о всем прочем, что выходило за пределы ее недолгого опыта. Как и экстаз, которого она прежде не знала. От одной мысли об этом ее охватило томление, и она поспешно завернулась в большую махровую простыню, словно, закрыв свое обнаженное тело, ей удастся погасить нетерпеливое желание поскорее увидеть Карла.
Вначале только одно омрачало ее счастье. Он не заговаривал о браке, а она была настолько старомодна в своих взглядах, что ей хотелось хотя бы заручиться его обещанием жениться на ней, чтобы оправдать их связь. Но теперь и это было позади. Сегодня вечером он наденет ей обручальное кольцо. И они объявят всем о своей помолвке. Она улыбнулась при мысли, что ждет свадьбы с девичьим трепетом, почти с нетерпением. Оно не походило на то нетерпение, которое она испытала в молодости с Реджем, когда ее сжигало желание, которое должен был освятить брак. С Карлом все было иначе. Она уже более месяца была его любовницей, и если теперь она чего-то страстно желала, так это только легализации их отношений, которая избавила бы ее от вечного страха, что их связь станет известна другим. Теперь помолвка делала дозволенным многое из того, что в дни ее юности оставалось запретным до брака.
Догадывается ли Мартин? Вряд ли. В этих вопросах Мартин всегда был так наивен. Он заподозрил бы что-нибудь, только если бы застал их с Карлом в постели. И она вновь удивилась тому, чему часто удивлялась, – как он мог жить все эти годы без женщины, а в том, что это было именно так, она готова была поклясться. Возможно, у мужчин это по-другому. Вероятно, работа и дочь заполняли всю его жизнь. А женщине мужчина нужен не только для того, чтобы он спал с ней, а для того, чтобы он придал смысл ее жизни. Карл даст ей все, в чем она нуждается, или почти все. Правда, иногда, даже в постели, ей казалось, что она обнимает чужого человека. Вероятно, это объясняется тем, что он иностранец, а может быть, долгие годы скитаний на чужбине наложили на него особый отпечаток, который, без сомнения, исчезнет, как только у него появится жена и собственный дом.
Она энергично растирала себя полотенцем и пела во весь голос, что позволяла себе только в тех случаях, когда бывала в доме одна. Голос у нее был сильный и звучный, вполне соответствующий ее внешности, но в присутствии других она никогда не пела, потому что постоянно фальшивила.
«Я жду любимого сегодня ночью», – пропела она первую строчку, а потом повторила ее еще раз, так как никогда не запоминала слова песен. И тут она прервала пение. Странно, почему именно сейчас она запела эту песню? Она когда-то пела ее вдвоем с Реджем, и он подтрунивал над ней, если она фальшивила. Она никогда на него за это не обижалась – возможно, потому, что была моложе и безгранично верила ему, как можно верить только в девятнадцать лет; быть может, потому, что знала, что он по-настоящему любил ее. Вероятно, теперь, после того как Карл сделал ей предложение, она будет по-другому воспринимать его подшучивание. Она запела «Соловей на Беркли-сквер» и снова умолкла. Это все были песни Реджа, и она почувствовала себя виноватой, что поет его песни, готовясь провести ночь с Карлом. Их ночные свиданья в летнем домике в Лиллипилли – когда у Брэнка был выходной день – стали уже чем-то привычным. К Брэнку Карл по-прежнему относился с неприязнью: «Ненавижу эту скуластую славянскую физиономию», – шипел он всякий раз при виде Брэнка. Он с издевкой изображал, как Брэнк проводит ночь в любовном угаре с какой-нибудь фермершей-чернушкой, такой же бессловесной, как он сам. Элис смеялась над его шуточками, воспринимая их как еще одну странность, свойственную иммигрантам, которые редко отзывались хорошо друг о друге.
