Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Возможно, она была похожа на него не только внешне, но и внутренне. Может быть, и у него восторженное настроение вдруг без всякой видимой причины сменялось унынием. Наверное, дом душил его, как и ее.

В ее памяти отец сохранился таким, каким был во время тех чудесных дней, которые она и Мартин провели с ним в Лиллипилли, когда она была совсем маленькая. Потом он перестал приезжать домой, и его образ постепенно изгладился из ее памяти. Делалось все, чтобы она не отвечала на его письма, и со временем она лишилась даже утешения любить кого-то похожего на нее. Мать и бабушка создавали его новый образ не с помощью прямого осуждения, а скрытыми намеками и молчанием. Неизменным «твоя бедная мать». И молчание матери создавало впечатление, что он был ее недостоин.

Она развязала голубую ленту на пачке писем, надписанных почерком ее отца, и вынула первое из конверта с выцветшим армейским штампом времени первой мировой войны и пометкой «Проверено цензурой». «Моя любимая женушка…» Она жадно читала их одно за другим, вздрагивая, словно призрак матери заглядывал через ее плечо, но не в силах остановиться. Ее потрясла пятидесятилетней давности страсть человека, который бежал от обожаемой жены, в самое сердце поразили нежность и отчаяние отца, которого она никогда не знала по-настоящему. Она плакала потому, что он без памяти любил холодную женщину, которая стала ее матерью почти против воли. Она вместе с ним лелеяла трепетную надежду, что после войны он вернется к изменившейся женщине, и разделяла горькое разочарование первых писем, которые он прислал с Новой Гвинеи.

Почему ее мать столько лет хранила эти письма? Чтобы наслаждаться своим торжеством? Значит, эта хрупкая старушка с выцветшими карими глазами никогда ничего не любила, кроме власти? И Элис, ломая голову над загадкой, которую ей никогда уже не будет дано разгадать, развязала зеленую ленту, перехватывавшую конверты, надписанные тонким кудрявым почерком ее бабушки. А вдруг и эта властная, суровая старуха была на бумаге так же откровенна, как ее отец? Она развернула первое письмо.

Читая, она слышала едкий голос: «Милая Аделаида! Я объяснила тебе перед замужеством, ч,то такое брак. Не спорю: все это чрезвычайно тягостно для любой порядочной женщины, а для тебя, возможно, даже тяжелее, чем было в свое время для меня, хотя меня выдали замуж буквально со школьной скамьи и я была потрясена, когда мне пришлось покорно уступать низменным страстям твоего отца. Но ты обязана терпеть. И не только потому, что это твой долг жены. Но и потому, что ты должна дать жизнь ребенку, мальчику или девочке, чтобы у нас был наследник, а у тебя опора в старости. К счастью, необходимость терпеть все это, вероятно, минует для тебя очень скоро. Как только ты убедишься, что у тебя будет ребенок – со мной это произошло всего после четырех раз – ты уже больше не будешь обязана допускать к себе мужа».

«Ах, Редж, Редж!» – со слезами вскрикнула тогда Элис и, подавляя тошноту отвращения, продолжала читать.

«А когда ты убедишься, что находишься в интересном положении и доктор это подтвердит (женщины иногда ошибаются в этом деликатном вопросе), то дальнейшие трудные и опасные месяцы тебе будет лучше провести здесь. Ведь это твой родной дом, и ты можешь быть уверена, что твоя любящая мать всегда будет рада видеть тебя под его кровом».

Элис швырнула письма назад в шкатулку, точно ядовитую змею.

По ее лицу текли слезы. Она оплакивала отца. Оплакивала себя.

После похорон Мартин сжег шкатулку со всем содержимым, как распорядилась ее мать в своем завещании. Он не знал, что шкатулка уже сделала свое дело.

Гроза разразилась над самым домом, с юга налетел сильный порыв ветра, в окно забарабанил дождь. Элис встала, чтобы закрыть его, и ей в лицо пахнуло ароматом жасмина и левкоев. Внезапно небо и землю озарила ослепительная вспышка. Элис заслонила глаза ладонью, но за эту тысячную долю секунды она успела увидеть в окне напротив его силуэт – абрис головы и руку, поднятую, может быть, в приветственном жесте.

Ударил гром, и она отшатнулась от окна. Зарыв голову в подушку, она прижимала к себе Ли-Ли, гроза терзала ее нервы, и молнии, врываясь в щели жалюзи, обжигали ее глаза сквозь зажмуренные веки. Но в промежутках между вспышками в темноте вставал светлый силуэт мужской головы, точно фотографический негатив, запечатлевшийся на сетчатке ее глаз.

Наконец гроза прошла. Элис зажгла настольную лампу и посмотрела на выцветший снимок, который в последние годы вынимала все реже и реже. Они с Реджем накануне его отъезда на Новую Гвинею. Он улыбается кривой улыбкой, обнимая ее за плечи. Их снял врасплох пляжный фотограф на набережной в Кронулле. И словно стараясь укрепиться в своей верности призраку, она стала вспоминать прошлое, а действие таблеток начало притуплять головную боль.

Иногда, спустя много лет, мысленно вновь переживая экстаз коротких часов, проведенных с Реджем, она удивлялась, как ее подруги способны небрежно жаловаться на то, от чего у нее и сейчас начинало бешено биться сердце, – ведь для нее время и привычка не стерли пьянящего безумия медового месяца, хотя официально медового месяца у нее не было никогда.

Все это произошло, когда Мартин поступил в Спасательную службу и она предложила Реджу играть по утрам для практики с ней. В теннис она играла хорошо – пожалуй, только это она и умела делать хорошо.

Как-то, кинувшись за мячом, она упала и проехалась по корту на четвереньках. Редж перескочил через сетку и бросился ее поднимать. Она встала, потрясенная не столько падением, сколько тем, что вспыхнуло в ней, когда он обнял ее за плечи и повел к беседке. Она даже захромала, хотя ушиблась не очень сильно. Жасмин и розы на решетке беседки, резкий, чистый запах его пота, когда он наклонился и начал вытирать намоченным платком сначала ее ладони, потом колени. Ей хотелось, чтобы он касался и касался ее колен без конца.

– До крови! – сказал он, когда царапины покрылись красными бисеринками.

– Пустяки, – ответила она, чтобы он не счел ее трусихой.

Никогда еще они не были так близко друг от друга. До конца жизни она будет помнить волосы, упавшие ему на лоб, золотые точечки в его глазах, чуть заметную щетину на небритом с вечера подбородке. И, словно от толчка невидимой руки, их губы встретились в трепетном поцелуе, которому очень мешали носы.

Потом они научились целоваться так, что носы больше не мешали, но это первое трепетное соприкосновение жило в ее памяти, как миг, распахнувший райские врата. Это был рай – играть в теннис по утрам зимой и летом, а потом несколько драгоценных минут в беседке ощущать друг друга совсем рядом.

Редж продолжал победоносное шествие по всем турнирам, которые организовывали различные «фонды», возникавшие во время войны как грибы, и Элис, глубоко правдивая по натуре, впервые начала обманывать мать. Представляя ее в различных комитетах, она через полчаса после начала тихонько ускользала, чтобы посмотреть, как Редж добивается очередной победы. На следующее утро они отрабатывали удары, которые накануне у него получались недостаточно хорошо.

Так могло бы продолжаться вечно, если бы миссис Бенсон не донесла о том, что видела в беседке, когда рано утром пошла сорвать помидоры до того, как их нагреет солнце. Но в тот момент Элис была неуязвима – во всяком случае, для упреков, которые обрушила на нее мать. Она не почувствовала себя виноватой, даже когда у миссис Белфорд начался сердечный припадок, едва она сказала, что помолвлена с Реджем. Старик доктор, замещавший доктора Мелдрема и шокировавший весь Уголок своей грубостью, подмигнул ей через голову ее матери, когда та объясняла ему, какую роковую роль в этом припадке сыграло чудовищное поведение ее дочери.

– Не тревожьтесь, – сказал он потом Элис. – Она не умрет. Скрипучее дерево живет долго. Вызовите меня, если у нее опять случится припадок.

Он задержал пухлую ладонь на ее плече и, внимательно посмотрев на нее налитыми кровью глазами, сказал:

– Наслаждайтесь жизнью, пока можете.

28
{"b":"48868","o":1}