В Центральной Японии произошло извержение Якэдакэ и Татэямы.
Люди словно окаменели. Никак не проявляя внешне своего волнения, они ждали указаний правительства. В крае Кансай, почти полностью отрезанном от Токио, не получали даже столичных газет. Связь между этими районами осуществлялась теперь только по радио и телевидению, правда, еще действовали три факсимильных газетных кабеля. Был опубликован общий план эвакуации, но никаких конкретных указаний пока не поступило.
Начало эвакуации намечалось на второе апреля. Согласно сообщению, в каждом районе префектуральные управления, городские и деревенские мэрии должны объявить время и место сбора и отправки. Но время шло, а объявлений все не было. Сразу после правительственного сообщения прекратили продажу билетов на международные авиарейсы. Постепенно началась эвакуация больных и необходимого медицинского персонала, однако их вывозили только в случаях готовности эвакопунктов. Люди, живущие вблизи аэропортов, все пристальней вглядывались в садившиеся и взлетавшие самолеты.
«Если транспортировка граждан временно прекращена, то почему ежедневно вылетает столько переполненных самолетов?м Кто эти пассажиры? Может, родственники важных правительственных чиновников, богачи со связями? Выходит, им можно? А как же мы? Что же, нас будут тут мариновать до последнего? Или того хуже — бросят на произвол судьбы?..»
Вслух об этом пока не говорили, но в глазах людей, смотревших вслед улетающим самолетам, светились тревога и недоверие.
И все же люди еще не потеряли веры в общество и в правительство. Правительство как-нибудь справится... Эта надежда покоилась на глубоком сознании своего национального единства — ведь все они, и политические деятели, и чиновники, японцы.
Уж слишком долго в народе воспитывалось представление о «целостности нации». Чувство национальной сплоченности, чувство единства с «руководителями» заставило людей, несмотря на резкую критику правительства и военной клики, ощутить и собственную вину, когда после войны, прекращенной одним мановением императорской руки, предали казни тринадцать военных преступников. Это неискоренимое, похожее на детскую веру в родителя чувство — «он в крайнем случае всегда поможет»,— все еще продолжая жить в народе, определяло «послушание и покорность судьбе» в условиях опасности.
Но наряду с традиционным непротивлением воле «заботливых отцов-правителей» в людях жила и другая система поведения. Она сложилась под влиянием резких противоречий в современном обществе. Суть этой системы сводилась к тому, что если у тебя что-то взяли, если ты был оскорблен, то надо поорать, потопать ногами, а то и кулаки в ход пустить... Впрочем, в подобных случаях люди почти никогда не действовали до конца всерьез, и это опять-таки определялось их подсознательным «сыновним» отношением к «отцам государства» и обществу. После бурной эмоциональной разрядки наступало некое умиротворение — мол, чего уж теперь, стоит лк безобразничать в собственном доме... Но сейчас ситуация была особой. В народе постепенна накапливались тревога и недоверие к правительству, и если пока они не находили выражения, то страх, который рос словно снежный ком, ежеминутно мог привести ко взрыву.
Тревожная атмосфера сгущалась не по дням, а по часам. Люди двигались автоматически, устремив взор в пространство. Если взгляды их встречались, то ужас, который они читали в глазах друг друга, лишь приумножал страх — каждый чувствовал себя загнанным зверем.
А земля все продолжала дрожать. И с неба беспрестанно сыпался белесый пепел...
Коммуникации постепенно выходили из строя. В городах, отрезанных от сельскохозяйственных районов, уже ощущался недостаток продовольствия. В Токио после землетрясения не прекращалось действие закона о контроле над ценами и нормированием продуктов питания, а теперь, в условиях чрезвычайного положения, все средства связи, транспорт, нормирование продовольствия и предметов первой необходимости и цены на них окончательно перешли под полный контроль правительства. Однако, как только закон о контроле был объявлен, с прилавков разом исчезли товары. Правда, дней через десять, благодаря активному вмешательству правительства, положение удалось исправить. Но выход из строя транспортной сети по всей стране нарушил товарооборот, превратив нехватку продовольствия в столице в серьезнейшую проблему.
— Карточная система? — раздраженно переспросил преждевременно постаревший мужчина и посмотрел на жену так, словно она была в этом повинна.— И когда же?
— Со следующей недели. А на этой неделе вообще не будут торговать.
Усталая, средних лет женщина вытащила из корзинки немного овощей и несколько пакетиков лапши быстрого приготовления.
— Но ведь до следующей недели еще три дня! — сказал муж, посмотрев на календарь.— Есть у нас дома хоть что-нибудь? Хоть какие-то запасы?
— Только четыре килограмма риса. С воскресеньем еще четыре дня... Ни мяса, ни овощей почти нет. Да, есть еще немного консервов...
— Почему же ты своевременно не запаслась? — Муж был явно недоволен.— Ведь знала же, что так будет!
.— Но в магазинах уже две недели почти ничего нет.
Только очереди. Я ведь каждый день стою-стою, чтобы хоть что-нибудь купить... Стою и детство вспоминаю. Когда кончилась война, я училась в начальной школе. Кругом пожарища и очереди, очереди без конца... Голодно было... Вспоминается как дурной сон. Разве могло прийти в голову, что это повторится...
Она взяла пакет лапши.
— И это-то еле достала. Никто не хочет продавать. Хозяин магазина сказал, что оставил, только для себя. Я уж потеряла надежду, хотела уйти. Но подумала о ребятах — ведь трое. Ну, стою, задумалась. Хозяин и шепчет мне на ухо: «Оку-сан, мне нет смысла брать деньги, но, если у вас есть, кольцо с драгоценным камнем, могу поменять...»
— И что же,— с возмущением выдохнул муж,— поменяла?! Какое кольцо?
— Ну, помнишь, когда ты получил премию, то подарил мне в день рождения...
— Кошачий глаз? — хрипло спросил муж.— A-а... ну, это не очень дорогая вещь! Но все же пятьдесят или шестьдесят тысяч иен стоила. И ты поменяла это кольцо на семь пакетов лапши?!
— Прости, пожалуйста! — тихо сказала жена, испуганно глядя на изменившегося в лице мужа.— Я совсем не в себе была... и решилась...
— Мама, ужин скоро? — На лестнице раздался топот, и со второго этажа сбежал самый младший, ученик пятого класса начальной школы.
За ним спустились старший сын, ученик первого класса колледжа, и дочь-второклассница.
— Есть хочу. А что сегодня на ужин?
Родители переглянулись. Муж, вдруг вскочив на ноги, стал развязывать оби.
— Послушай...— испуганно сказала жена.
— Я отлучусь на некоторое время,— ответил он, переодеваясь.— К ужину не ждите. Отдашь детям.
— Но ведь поздно уже...
Шагая по ночным улицам в сторону станции, он злился на себя за наивный порыв любым путем добыть продукты. Когда кончилась война, он учился в четвертом классе гимназии. Ему казалось, что в памяти давно стерлись те дни, когда он беспрестанно думал только о еде. И вдруг сейчас он с неожиданной яркостью увидел, как они с отцом едва тащатся с тяжеленными рюкзаками за спиной. Потом переполненный поезд, они висят, вцепившись в поручни. И снова дорога... По горным тропам, далеко в глубь страны. Униженно просят у крестьян продать им хоть что-нибудь съестное. Наконец получают немного полугнилого горного батата и, набив рюкзаки, едут домой... Какая это радость для маленьких бледных и худеньких братьев и сестер: бататы такие вкусные! Грустно улыбаясь, мать смотрит на них, говорит, что сыта, ест только шкурки. Каждый раз, отправляясь за продуктами, он вспоминал ее лицо с явными признаками дистрофии и эту улыбку... И тащил, стиснув зубы, рюкзак, лямки которого впивались в плечи. «Есть хочу»,— явственно прозвучал в его ушах голос младшего сына и слился с голосами сестер и братьев, донесшимися из глубины тех далеких военных лет...
