Отложив в сторону рукопись, Майкл Стротер задумчиво отпил глоток лимонада, который он приготовил из только что выжатых лимонов. Сегодня он решил немного отдохнуть от своих реставрационных хлопот. Накануне вечером Майкл покрыл окончательно расчищенную облицовку камина первым слоем лака. Лак был на основе летучего растворителя, но Майкл знал, что на влажном воздухе лак сохнет дольше, и не хотел спешить.

Во всяком случае, именно так Майкл ответил на вопрос Паркера, почему он сегодня «бездельничает».

На самом деле Майкл, конечно, не бездельничал. Все утро он проработал в саду. Из «солярия» Паркеру было хорошо видно, как его друг ползает по клумбам на четвереньках и рыхлит землю маленькой ручной тяпкой. Покончив с этим, Майкл подмел веранду и вымыл выходившие на крыльцо окна. В полдень он приготовил обед, но поесть Паркер так и не собрался.

Сам Паркер большую часть дня писал, точнее – переписывал некоторые главы, и сейчас ему не терпелось узнать, что скажет о них Майкл.

Мнением друга он дорожил. Когда Майкл критиковал его за ошибки и погрешности стиля, Паркер старался не заводиться и сдерживался, как мог, хотя частенько ему хотелось послать Майкла куда подальше вместе с его занудством. Даже если «разбор полетов» заканчивался ссорой, при работе над окончательным вариантом Паркер старался учесть все его замечания, которые неизменно оказывались справедливыми.

Больше всего Паркера злило, что Майкл никогда не торопился высказывать свое суждение вне зависимости от того, было ли оно благоприятным или нет. Тогда, томясь неизвестностью, он принимался всячески изводить и подначивать друга, однако это, как правило, не приносило желаемых результатов. Напротив – не на шутку разобидевшись, Майкл уходил к себе в комнату и сидел там до тех пор, пока Паркер не успокаивался и не приносил ему свои извинения.

Но сегодня Майкл просто превзошел самого себя, причем молчал он, скорее всего, только для того, чтобы хорошенько досадить своему подопечному. Паркер, однако, не склонен был поддаваться на провокацию и упрямо кусал губы, пока Майкл не торопясь перелистывал рукопись в третий раз, то и дело останавливаясь, чтобы перечитать какой-то абзац, покачать головой или с сомнением хмыкнуть. В эти минуты он больше всего походил на старого сельского врача, который, слушая многочисленные жалобы мнительного больного, в задумчивости тянет себя за ус или теребит нижнюю губу.

Спектакль этот длился не меньше четверти часа. Наконец Паркер сдался.

– Может, хватит дурака валять? – сварливо осведомился он. – Будь добр, перестань хмыкать и выскажись по-человечески!..

Майкл посмотрел на него с таким видом, словно совершенно забыл о его существовании. Это тоже было частью спектакля, и Паркер нетерпеливо побарабанил по столу костяшками пальцев:

– Ну, я жду!

– На мой взгляд, ты слишком часто используешь словосочетание «черт побери» и прочие производные.

– И об этом ты думал целых пятнадцать минут?! – взорвался Паркер. – Неужели тебе не пришло в голову ничего более умного?

– Но я не мог не заметить очевидного!

– Я знаю, что молодые люди предпочитают совсем другие слова, но не могу же я писать как есть! Хотя сейчас это, кажется, модно… Современные авторы как с цепи сорвались – каждый старается перещеголять другого по части нецензурных выражений.

– Ты мог бы последовать их примеру.

– Не мог. Хотя бы потому, что я не такой, как они.

– В любом случае ты мог бы проявить больше изобретательности. Ведь существуют же слова «гребаный», «долбаный» и прочие. И хотя я сам не особенно их люблю, они с успехом заменяют прилагательные, которые ты из стыдливости предпочитаешь опускать.

– Прекрати надо мной измываться, Майкл!

– Я не измываюсь – я просто констатирую факт. Речевая характеристика – вещь чрезвычайно важная, а ты позволяешь себе ею пренебрегать. Я, во всяком случае, не заметил, чтобы ты над ней серьезно работал. То ты по поводу и без повода пишешь «черт побери», то бросаешься в другую крайность и используешь слово «гомик». По-моему, это просто оскорбительно и…

– Но в восьмидесятых годах, когда никто и слыхом не слыхивал о политкорректности, это слово было в большом ходу. И никто не обижался, в том числе и сами гомики… А это слово добавляет моим героям исторической достоверности. Согласись, что в разговоре между собой два молодых человека, придерживающихся, как сказали бы сегодня, «традиционной сексуальной ориентации», вряд ли бы стали деликатничать. Тодд употребил слово «гомик», чтобы доступно выразить свою мысль; о том, что попутно он может оскорбить представителей сексуальных меньшинств, он даже не думал.

– Ладно, допустим. Но вот в другом месте написано – «сиськи». Женщины Тодда интересуют больше мужчин, почему же в таком случае он относится к ним с таким пренебрежением? К тому же в другом месте он говорит «попка» – заметь, не «жопа», не «задница», не «пердак»…

– Можешь не продолжать, – перебил Паркер. – По части синонимов я могу дать тебе сто очков вперед. Что касается твоего вопроса… Достаточно будет, если скажу, что в данном случае все дело в личных предпочтениях Тодда? Ведь одним мужчинам нравится в женщинах грудь, другим – ноги, третьим…

– Но из текста этого не следует, – перебил Майкл твердым голосом.

– А по-моему, здесь все совершенно нормально, и нет никакой необходимости пояснять, что Тодд назвал кошку кошкой, а не киской, только потому, что предпочитает собак. Что же касается твоего замечания насчет «черта», то… я подумаю. Это и вправду звучит как-то слишком литературно. – Он вздохнул. – Ладно, это мы выяснили. Что еще ты хотел сказать?

– Ты был утром в старом джине? Паркер прищурился.

– Не пойму, какое отношение это имеет к рукописи…

– А почему это должно иметь отношение к рукописи?

– Слушай, Майкл, сегодня ты просто невыносим! Ты что, забыл принять на ночь слабительное?

– Меняешь тему, Паркер?

– А может, ты тайком плеснул в свой лимонад «Джека Дэниэлса»?

– Нет, ты не просто меняешь тему, ты уклоняешься от нее!

– Разве? Мне казалось – мы обсуждаем мою рукопись. Ты первым заговорил о…

– О Марис.

– …О хлопковом джине.

– Одно связано с другим, – уверенно заявил Майкл. – На протяжении месяцев ты бывал там чуть не каждый день, но стоило ей уехать – и ты туда носа не кажешь.

– Ну и что?

– А то, что сей факт, по-видимому, не имеет никакого отношения к тому, что произошло между тобой и Марис в то утро, когда она нас покинула.

– Конечно, не имеет! То есть… Тьфу, дьявол! В общем, можешь думать, как тебе больше нравится. – Паркер обиженно нахохлился. – Кроме того, между нами ничего не произошло.

– Из этого я могу заключить, что старый сарай не вызывает у тебя никаких ассоциаций – ни приятных, ни… наоборот.

– Знаешь, что мне пришло в голову? – Паркер запрокинул голову назад и оглядел Майкла с головы до ног. – Тебе бы следовало родиться женщиной.

– Гм-гм… Мы с тобой разговариваем всего несколько минут, но за это время ты успел обвинить меня в сочувствии гомосексуалистам, в алкоголизме и… хроническом запоре. Теперь ты оскорбил мое мужское достоинство. К чему бы это?

– Ни к чему, просто ты любопытен, как старуха, которой больше нечего делать, как совать нос в чужие дела.

– Марис – это и мое дело тоже!

– Вот как? – огрызнулся Паркер, но твердый тон Майкла недвусмысленно свидетельствовал, что пикировка закончена и дальше разговор пойдет серьезный.

Отвернувшись к окну, Паркер стал смотреть на океан. День был безветренный и жаркий, и поверхность океана горела на солнце, словно надраенная медь Небольшая стайка пеликанов следуя ежедневной традиции, пронеслась низко над верхушками деревьев, спеша на ночевку, и Паркер – как с ним часто бывало – невольно задумался, приятно или не очень быть частью такой тесной группы. На протяжении многих лет он вел уединенную, почти отшельническую жизнь и почти не помнил, каково это – чувствовать себя членом семьи, студенческого сообщества или любого другого сплоченного коллектива.