Я не совсем представляла, как мне себя с ней вести. Побледневшая, она стояла передо мной молча, опустив глаза. За всю свою жизнь я лишь раз, играя в фанты, целовала женщину, свою соученицу. Сейчас я поцеловала Изабель, и ее нежные губы затрепетали. Я сказала, что только раз целовала женщину, свою соученицу, и все такое. Изабель покраснела.

– Садись, я быстренько причешусь, и мы пойдем пообедаем.

Она была слишком простодушна, чтобы скрыть свое разочарование.

– В гостиничном ресторане, тут, внизу.

Едва пробило двенадцать, и зала была пуста. Я посадила Изабель против себя за столом, за которым обычно ела сама. Мы немного поговорили, склонившись над большим блюдом ракушек. Изабель выпила стакан совиньона и рассказала, что отправила Котиньяку письмо с посыльным и что она уже не в первый раз подделывает подпись отца. Разумеется, в прежних случаях не без его ведома. Изабель это делала, чтобы не терять времени и еще забавы ради. В сумочке она принесла мне письменное согласие отца.

Я была готова побиться об заклад, что Котиньяк не удовлетворится письмом и позвонит судье.

– Но попадет на меня, – ответила Изабель. – Генерал знает, что я в курсе всех дел. Не беспокойтесь. Я вообще считаю, что гадко отказывать приговоренному к смерти в такой ерунде. Когда отец узнает, что я действовала через его голову, он, конечно, признает мою правоту.

Я слушала ее с болью в сердце, поэтому перевела разговор на другую тему, стала расспрашивать Изабель об учебе, о ее матери, вышедшей вторым браком за художника, о дружках.

– У меня их нет. И никогда не было, – ответила Изабель.

В общем, она изо всех сил помогала мне выпутаться из затруднительного положения, брала огонь на себя. Когда с пляжа потянулись первые обитатели гостиницы, я уже не боялась подняться к себе в комнату. Изабель так и не узнала, почему мне сперва приспичило выходить, – она решила, что я просто проголодалась.

При тусклом свете, пробивавшемся сквозь закрытые ставни, я ее раздела, распустила ей волосы и притянула на кровать. Я дала ей то, чего она никогда не получала ни от мужчины, ни от женщины. Я ласкала и целовала Изабель, как меня научил Кристоф. Думаю, Изабель вскоре забыла, где она, кто она, в самом конце она уже не уступала мне в смелости, и я тоже распалилась, вошла в раж.

Короче.

Позже, много позже, приведя себя в пристойный вид, одевшись, причесавшись, уже на выходе мы обнялись, и я вырвала у нее обещание никогда больше не стремиться к встрече со мной. Она несколько раз молча кивнула, не в силах напоследок улыбнуться. Потом посмотрела на меня, выдохнула:

– Я тебя люблю.

И, чтобы не расплакаться, побежала прочь.

Не успела я захлопнуть дверь, как она снова постучала. Я открыла.

Запыхавшись, она протянула мне письменное согласие отца, которое забыла отдать.

– Совсем память отшибло!

И умчалась еще быстрее, чем в первый раз.

Оставшись одна, я сказала себе, что Изабель – красивая, милая, очаровательная девушка и я от всего сердца желаю ей счастья. Как я могла заподозрить, что столько времени сжимала в объятиях человека, который решит судьбу моего возлюбленного?

Приближается зима. Сколько уже дней и ночей я пишу при свете красной лампы?

Но вот и конец.

Сначала все шло как по маслу. Разъяренный генерал позвонил судье. Изабель подтвердила, что отец, уезжая, предоставил осужденному, дабы скрасить тому последние дни, возможность перебраться в старую камеру и что он очень рассердится, если Кристофа не переведут туда немедленно.

Котиньяку пришлось смириться. Он довел это до моего сведения и не преминул добавить, что на всякий случай удвоил охрану.

Меня подмывало тут же, по телефону, выложить все, что я о нем думаю, но я лишь поблагодарила его. Я даже не пыталась выпросить разрешение увидеться с Кристофом. Не время было действовать генералу на нервы.

Два дня спустя, в воскресенье 8 сентября, в шесть часов утра сирены крепости подняли в Сен-Жюльене всех, кто не был глухим и еще не встал.

За это утро я пережила все мыслимые стадии возбуждения и тревоги. В полдень в порту от одного солдата, которого люди вынудили разговориться, я узнала, что Кристофа не поймали. Его исчезновение, по-видимому, обнаружили лишь через несколько часов. Солдат понятия не имел, как заключенный выбрался на свободу. Сейчас разбирают пол и стены камеры, чтобы найти хоть какое-то объяснение. Часовые, совершавшие обход, ничего необычного ночью не заметили, кроме плывшей по воде старой бочки – то ли испанской, то ли португальской.

Так как ни бочки, ни чего-то другого, что могло объяснить, как улетучился Кристоф, до сих пор не обнаружено, мне остается только гадать. Помню таинственное плавучее средство, макет которого Кристоф отказывался делать, потому что "в нем нет ничего изящного", да и могут тогда догадаться, как он убежал в первый раз. Зная склад его ума, я уверена, что он вряд ли отказал бы в изяществе старой бочке, пусть и самой обычной. У меня в заключении было время об этом подумать. Вероятно, он говорил не про бочку или имел в виду то, как ее использовали. Может, в крепости и были деревянные бочки, только я их не видела. Я, как и все, видела только большие железные – с отбросами. Солдаты увозили эти бочки – вернее, мусоросборники – на катере в Сен-Жюльен.

Когда я отсюда выйду, если такое вообще случится, проверю, где в Крысоловке ставили мусоросборники. По логике вещей, неподалеку от кухонь. Кухни выходили к океану. Я еще раз съезжу туда, где теперь нет ни заключенных, ни стражи, но, наверно, есть люк для более удобной погрузки отходов на корабль. Через этот люк я выпрыгну и утоплюсь, как поклялась себе в прошлом году, или в позапрошлом, или в позапозапрошлом – какая разница.

Судье сообщили о побеге примерно в то время, когда я была в порту. Он тут же понял, кто подписал приказ перевести осужденного в прежнюю камеру. Разумеется, он все взял на себя, чтобы выгородить Изабель.

Я вернулась в гостиницу, уверенная, что Кристоф найдет способ связаться со мной или передать записку. Но я понимала, что это произойдет не ранее чем через несколько дней и, уж конечно, не на полуострове. Я принялась собирать вещи. Когда пришли меня арестовывать, кровать еще была завалена моей одеждой.

Меня отвезли в рошфорскую жандармерию. Я с чистой совестью сказала, что понятия не имею, где находится Кристоф Мне дали бутерброд и посадили под замок. Днем снова допросили. Я ответила то же самое.

Не моргнув глазом я выслушала, что после безрезультатные поисков генерала Котиньяка, начавшихся с полудня, отправились в конце концов к нему на виллу. Генерала обнаружили на стуле в погребе полузадушенным, связанным по рукам и ногам, с кляпом во рту.

С этой минуты надежда меня оставила. Я решила, что Кристоф зря потратил драгоценное время, что его обложили на полуострове, что он никогда теперь оттуда не выберется.

Мне принесли лимонад.

За окнами без занавесок спустилась ночь.

Я помню, что мне принесли лимонад.

А потом в комнату, где я его пила, вошел председатель суда Поммери. Бледный как смерть. И заплаканный. Его сопровождали двое жандармов.

Кристоф вырвал у генерала письменное признание, чтобы снять с себя обвинение в убийстве малышки Полины. Он позвонил судье, но в свою очередь попал на Изабель. Остальное поведала Поммерн сама Изабель. Она говорила с Кристофом по телефону из кабинета отца. Назначила Кристофу свидание на закате на пляже Морских Корон. Тот хотел передать ей признание генерала. Повесив трубку, она взяла со стойки ружье и зарядила двумя патронами.

Кристоф ждал ее в условленном месте, сидя на песке на пустынном пляже. Большой красный шар плыл над линией горизонта. Одежду – белые штаны, белую тенниску, мокасины – Кристоф, судя по всему, позаимствовал у Котиньяка, который был с ним одного роста.

Изабель с ружьем вышла из «матфорда». Он не понял, он протягивал ей клочок бумаги, который, как он надеялся, все уладит, исправит, но она закричала: