– Ну так и что же?

Она быстро взглянула на дверь, затем приблизилась и, схватив меня за руку, проговорила чуть ли не шепотом:

– В ту же ночь – один мой знакомый видел собственными глазами – Северен вернулся в город без невесты… Хорошо, что вы сели. Представляете, он вернулся босиком, в одной пижаме!

Поверьте, я не сразу поняла, что тут такого. Я раньше видела господина Северена, рекламного агента, работавшего в порту. Встречала и его невесту – идет прямо, вся такая из себя, как угорь извивается, прозрачное платье напялила – смотрите на нее. Сделать бы ей укол, думала я всякий раз, небось спеси поубавится. Говорили, что они стали любовниками задолго до свадьбы. Как-то при мне кухарка вывела следующее умозаключение, по ее мнению довольно забавное, но заставившее меня покраснеть до ушей: "Господин Северен с его комплекцией не принесет невесте большого вреда". Я прочла в одной книжке, случайно мною обнаруженной у нас на чердаке, что мужчины невысокого роста, напротив, очень… но довольно. Оставим это на совести автора, сама-то я абсолютно неопытна в таких вещах.

Насладившись моим недоумением, Трещотка наконец прервала молчание, воскликнув:

– Тут уж мне все стало ясно!

Она потерла висок, опять взглянула на дверь и наклонилась ко мне так близко, что ее надушенная физиономия почти коснулась моего лица.

– Вы еще не поняли? В ту же ночь на пути у них встал преступник. Увел фургон и невесту, ее с тех пор никто не видел, а господин Северен теперь заперся у себя и…

– Погодите, он еще пожалуется в полицию, сообщит обо всем, – возразила я. – Для этого он слишком горд.

– Они, само собой, поссорились в дороге!

Парикмахерша развела руками, будто хотела сказать: "Думайте что хотите, и все-таки…" Сунула мне деньги за укол. Получив их, я пожалела, что обошлась с ней так сурово, и, чтобы загладить свою вину и доставить ей удовольствие, позволив выговориться, взяла ее под руку и уже у двери спросила:

– А как по-вашему, почему она не вернулась?

– Слишком гордая. Тот, кто ее увез, шесть лет не видел женщин. Нужно ли говорить, что он с ней сделал? А может быть, он с ней расправился – к примеру, задушил и бросил в океан.

Можете судить, в каком состоянии я вышла из парикмахерской. Я уже говорила, что Эмма мне никогда не нравилась. Но ведь и я тоже женщина, и притом чувствительная. Я видела, как в день свадьбы она выходила из церкви – свежая, светловолосая и, если не считать цвета волос, прямо вылитая я четыре года назад. Видела, как в сумерках мимо нас проехал ярко-желтый фургон, завешенный белым тюлем. И представляла себе, в какой кошмар превратилась ее брачная ночь. Проселочная дорога, луна, вокруг ни души. Машина остановлена, она внутри, раздета, может быть, связана. И что ей пришлось вынести перед тем, как он ее убил. И ее лицо, залитое слезами, глядящее с жалкой надеждой, что она останется жить.

На полпути от дома я поняла, что идти мимо порта мне не хватит храбрости. Мужчины, пьющие за столиками под открытым небом, всегда раздевали меня взглядами, некоторые даже свистели. Я, в своем неизменном бежевом пальто, проходя мимо них, всегда убыстряла шаг. Но теперь при одной только мысли об их голодных взглядах меня прямо передернуло от отвращения.

На этот раз я решила идти мимо вокзала, он всегда охранялся солдатами. Конечно, они тоже смотрели на меня с безмолвным тягостным упорством, но все они служили в армии – самой доблестной армии в мире, – и с ними я чувствовала себя защищенной от всякой грубости.

Красно-оранжевый цвет разгонял тени, освещая стены вокзала. Здесь, в отдалении, на скамейке сидел командир – крупный, плотный мужчина средних лет, с мужественным лицом, с начавшими седеть волосами. Я узнала его. Это был капитан Котиньяк. Он присутствовал на похоронах моего мужа и теперь, встречая меня в городе, всегда со мной раскланивался и иногда галантно заводил разговоры о том о сем. Его считали нелюдимым молчальником, но мне кажется, он выделялся на общем фоне своими бесспорными достоинствами, и, признаюсь, я находила его выправку безупречной.

Увидев меня, он поздоровался, и, поскольку у меня не было никаких неотложных дел, а возвращаться в пустой дом не особенно хотелось, я подошла к нему, и мы разговорились. После обычного обмена любезностями я спросила, увидев, что у него на коленях разложена военная карта местности:

– Ну что, капитан, еще не поймали преступника? Весь город только об этом и говорил, так что мне казалось вполне естественным задать подобный вопрос человеку, непосредственно ведущему поиски.

Не удивил мой вопрос и Котиньяка. Только взгляд его стал суровым.

– Наши посты охраняют дороги, вокзалы, пляжи, – ответил он, складывая карту. – Я уверен, что сквозь эту цепь он не прорвется. Негодяй далеко не ушел, он прячется где-то здесь. – Он возвысил голос и хлопнул ладонью по карте.

– Говорят, что вы лично заинтересованы в поимке этого человека.

– Человека?! – вскрикнул он. – Это не человек! Это лютый зверь!

И сейчас же, вспомнив, что перед ним женщина, и устыдившись своей резкости, почтительно снял фуражку и подвинулся, приглашая меня присесть.

Мы оба глядели на алое солнце. Немного успокоившись, он забормотал глуховатым голосом:

– Я, Каролина – вы позволите называть вас по имени? – еще никому не рассказывал о воспоминании, которое меня гложет. Женщине-другу это рассказать легко.

"Было это много лет тому назад, – начал капитан. – На праздник Четырнадцатого июля нас расквартировали в одной деревне в Арле. Меня как старшего сержанта разместили у старосты. Мы с ним быстро нашли общий язык. Я ведь тоже из крестьян и не стыжусь этого. Только он стал деревенским старостой, а я начал самоучкой и шел все дальше и дальше, пока не получил диплома о военном образовании. Сыновей у этого работяги не было, зато была восемнадцатилетняя дочь, свеженькая, прехорошенькая, воплощение чистоты, – Полина. Глядя, как она, скромная, аккуратно одетая, снует взад-вперед по дому, кормит кур, вечерами шьет, я испытывал какое-то непривычное ощущение тихой радости. Мне пошел четвертый десяток, к гарнизонным шлюхам я всегда испытывал только отвращение и вот теперь мечтал о Полине, как ребенок мечтает об ангеле. А по смущению, с каким она встречала меня, когда я возвращался со службы, по взглядам, украдкой бросаемым поверх вышивания, легко было догадаться, что и я ей небезразличен.

Накануне праздника в деревне устроили фейерверк, и, поужинав, вся семья, кроме Полины, убиравшей со стола, пошла на него посмотреть. "Такой прекрасной возможности переговорить наедине с очаровательным созданием может больше и не представиться", – сообразил я и тоже задержался у стола. Я сидел в своей небесно-голубой форме, допивая вино и покуривая сигарету, а когда она подошла, чтобы убрать мою тарелку, – удержал ее, взяв за руку Девушка, смутившись, потупилась – легко догадаться, что она не привыкла к такому обращению Не меньше ее взволнованный, я поведал ей о своем чувстве со всей прямотой французского солдата.

– У меня, Полина, нет дочери Будь у меня дочь, я хотел бы, чтобы она точь-в-точь походила на тебя.

Она ответила тихо, не решаясь поднять на меня глаз, – от ее дыхания веяло лавандой и розмарином:

– Вы слишком добры ко мне, господин сержант.

– Полина, – сказал я ей тогда, – оставайся такой же невинной, такой же чистой. Когда моя служба кончится, я, несмотря на нашу досадно большую разницу в возрасте, попрошу твоей руки.

Она с вполне понятным удивлением взглянула на меня. И сейчас же приняла свой обычный сдержанный вид. Больше между нами не было сказано ни слова, но, поверьте, только стыдливость помешала ей немедленно согласиться. Мы с ней стоим одни в общей комнате дома, моя рука чувствует нежное тепло ее руки, за окном слышен отдаленный треск рвущихся ракет, восторженные возгласы ее родителей. Взгляд синих глаз на мгновение встречается с моим Полина.