– Нам ничего не нужно!

– И прекрасно, – отвечала бабушка. – Потому что мне нечего вам продать. Но если у вас все есть, может, у вас найдется также несколько пустых тюбиков из-под зубной пасты? Я собираю вторсырье.

Иногда мужчина заявлял, что в его семье никто зубов не чистит, но женщина в халате толкала его локтем в бок, и, хочешь не хочешь, приходилось идти за тюбиками. Бабушка ждала, прислонившись к стене, а женщина в халате, оставшись с ней одна, приглашала:

– Захаживайте к нам иногда, мы будем откладывать для вас тюбики.

И вот, спустя некоторое время, бабушка уже без труда наполняла кошелку доверху, а за сданный свинец получала деньги. Не Бог весть какие, однако слушайте дальше. Как-то раз, отважно преодолев много лестниц и обойдя множество домов, она позвонила в очередную дверь, и на пороге показался пенсионер в халате с пустыми тюбиками наготове. Пока она складывала тюбики в кошелку и хвалила его за чистоплотность, он переминался с ноги на ногу и, наконец решившись, робко начал:

– Мы с вами, госпожа Изоля, теперь одни на свете. Я бывший железнодорожник, получаю хорошую пенсию. Почему бы нам не пожениться?

Бабушка, покраснев, бросила на него уничтожающий взгляд и отрезала:

– Я принадлежу только одному мужчине! За кого вы меня принимаете? Меня не в чем упрекнуть. Я никогда даже не смотрела на другого!

И она кинулась вниз по лестнице, подальше от всяких гнусных типов, но пенсионер, сожалея, что оскорбил эту верную супругу в ее лучших чувствах, остановил ее:

– Прошу вас, не уходите так! Я хотел вам сказать еще кое-что: может, вот это сгодится!

И он вытащил две пустые винные бутылки и показал, что горлышки у них в свинцовой оболочке. Бабушка сорвала свинец и сложила в сумку.

– Мне все сгодится! Я собираю вторсырье!

Мало-помалу поле ее деятельности расширилось. Она собирала тюбики на бульваре Лоншан, на Прадо и на улице Святого Ферреоля – по всему Марселю. В предрассветных сумерках она катила по мостовым тележку с собранным свинцом и несла набитую сумку через плечо. Она шла по жизни, неустанно трудясь; ни на кого не обращая внимания, смело смотрела вперед. Вечно нагруженная, с вечным черным зонтиком на боку. Неутомимый муравей".

Морис откашлялся, скрывая волнение, и продолжал:

"Когда я убежал из пансиона – меня туда засунули потому, что негодяй отец нас бросил, – я убежал к ней.

Она жила тогда на Национальном бульваре в маленькой квартирке на втором этаже, где жила когда-то и моя мать и где я родился. Квартирка состояла из кухни, комнаты и каморки, где все еще стояла моя кроватка.

Днем мы все время проводили на кухне. Над раковиной у нас висел фильтр для питьевой воды, окно выходило на бульвар, и отсюда я, еще до пансиона, бросал на тротуар зажженные бумажки. Не знаю, зачем я это делал. Вы не хуже меня понимаете, что в пять или шесть лет не даешь себе отчета в том, что тобой руководит, не можешь выразить это словами. Я, видно, не нашел лучшего способа для выражения своих чувств, чем зажженные бумажки, доводившие прохожих до исступления.

Помню, в тот вечер, когда я пришел к ней пешком из Труа-Люка – не ближний свет для маленького мальчика, – она поняла одно: пришел внук, голодный и грязный. Вымыла меня в тазу, завернула в полотенце и посадила за стол, покрытый клеенкой. Пока я уписывал за обе щеки спагетти, щедро сдобренное соусом и пармезаном, она сидела рядом, глядя на меня с бесконечной нежностью и грустью. Потом спросила:

– Бедняжка ты мой, что же теперь с тобой будет? Что из тебя выйдет?

Я честно ответил:

– Не знаю.

– А кем бы тебе хотелось стать?

Немного подумав, я неуверенно предположил:

– Может, мне стать доктором?

Она в это время готовила мне давленый банан с сахаром.

– Нет, это не профессия! – отозвалась она. – Что это такое – вызывают днем и ночью все кому не лень. Ты будешь их рабом. Нет, это совсем не то, что тебе нужно.

Какое-то время мы молча смотрели друг на друга. На самом деле я знал, кем мне хочется стать. Вот стану боксером и разделаюсь со всеми, кто дразнит нас макаронниками! Все будут меня бояться, и бабушке не придется всякий раз бежать ко мне на помощь со своим зонтиком. К сожалению, этого я не мог ей сказать, потому что стоило появиться у меня царапинке, как весь наш дом на протяжении недели только об этом и слышал.

Тогда я сказал:

– Раз так – ладно! Я буду рассказывать истории.

Бабушка была уже старенькая и потому поняла не сразу.

– Как это – рассказывать истории?

Я ответил, придвигая к себе тарелку с бананом:

– Ой, да ну, ты же знаешь, как в кино!

В кино бабушка не была со времен Перл Уайт, но афиши на улицах видела и сразу сообразила. Посмотрела на меня с недоумением:

– Разве за это платят?

Я честно сказал:

– Не знаю.

Она тяжело вздохнула и поднялась. Около плиты был стенной шкаф. Она открыла его и вытащила оттуда картонную коробку из-под сахара рафинадного завода в Сен-Луи. Разложила на клеенке ее содержимое. Коробка была набита купюрами, тщательно сложенными в пачки, и каждая пачка была перехвачена резинкой. Никогда в жизни не видел столько денег сразу. И, выдохнув, спросил:

– Бабуля, а сколько у тебя таких коробок?

Она ответила с гордостью:

– Девять! А если поживу подольше, то удвою их число. Это твое наследство!

Бабушка наклонилась и поцеловала меня. Я почувствовал запах духов – не знаю, как они называются, но она всегда душилась только ими.

– С моим наследством, – зашептала она тихо-тихо, коль скоро это был наш с ней секрет, – ты сможешь рассказывать какие угодно истории и не будешь ничьим рабом.

Я и сейчас вижу, как она стоит передо мной в своем обычном черном платье с седыми, забранными в пучок волосами и счастливо улыбается, очень довольная тем, что мы все так хорошо придумали.

– Но хочу дать тебе один совет, – добавила бабушка, убрав коробку. – Когда ты вырастешь и будешь, как все мужчины и как твой бедный дед когда-то, ухаживать за женщинами, – не торопись с выбором. Помни, твое наследство должно достаться только той, которая напоследок закроет тебе глаза".

Морис умолк, грустно глядя на свой стакан. Его рассказ растрогал всех собравшихся у стола – даже тех, кто слышал его лишь в моем переводе.

Но вот Малютка Лю наклонилась к уху Китаезы-Деньгам-Угрозы и что-то ему сказала. Тот мягко спросил:

– Быть может, мой благороднейший противник соблаговолит указать место, где теперь находится содержимое коробок из-под сахара?

– В банке. Разумеется, в швейцарском.

Чжу Ян обратил глаза-щелки к своей верной подруге. Та в знак согласия опустила нескончаемые накладные ресницы.

– Прекрасно, – проговорил он, – сыграем на наследство вашей достопочтенной бережливейшей бабушки.

И он пододвинул старый носок с жемчугом к середине стола.

Морис первым взял карту. Я стояла у него за спиной, и сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди, когда я увидела у него в руках бубновый туз. С видом победителя он бросил карту на стол перед Чжу Яном. Зрители загудели, а Вирджиния Косентино, не удержавшись, захлопала в ладоши и вслух выразила свою радость. Лишь китаец и китаянка смотрели бесстрастно. Чжу Ян осторожно положил карту поверх карты Мориса.

Мы взглянули – туз пик.

– Свара! – впервые за все время игры произнес китаец.

И снова каждый вытянул по карте. Я опять заглянула Морису через плечо, и по нашим лицам все поняли, что ему не повезло. Он с досадой бросил семерку, генерал покрыл ее десяткой.

Чжу Ян не стал терять времени на выражение бесплодных соболезнований и всякие там китайские церемонии. Он вытащил из кармана кителя блокнот и ручку.

Дождь между тем перестал. Было совсем светло, и я увидела, как Морис, совершенно уничтоженный, начинает писать долговую расписку.

Я не могла на это смотреть и крикнула:

– Нет! Подождите! Француз не все еще проиграл!