Близнецы, будто почувствовав, что не только отец, но и мать покинула их, реванули вдвоём так, что Бласт занервничал. Потому что их собственный сын тоже раскричался за компанию. Петал старалась по очереди накормить всех троих, но одному, самому терпеливому, всё равно выпадало ожидание своей очереди. Бласт ужаснулся, что обрёк свою жену на такие переживания. Но Петал улыбнулась.

– Я справлюсь, не бойся!

– Боги, что же это у моего отца снова близнецы! Я говорил тебе, что и я из близнецов? Правда, мой брат не выжил. Как же мы справимся с ними со всеми?

– Не переживай, я уже придумала!

– Это такая тягость! Чем могу я отблагодарить тебя?

– Раз ты спросил. Гривна. Она не даёт мне покоя. Это не будет трудно. Только белый камень в гривну. Ты быстро справишься.

Бласт понял, что его шансы отказаться слабеют, и Петал силой характера всё равно добьётся своего. А аргументов у неё прибавилось ровно на два.

– Бедная моя госпожа! И красавица, и благородная, и образование какое получила! А счастья нет! Никак нет! А этой белоглазой дикарке из прỏклятых всеми Богами земель – всё дано даром! И как только мог Бласт связаться с ней и привезти с собой в Италийские земли? А моя госпожа так любила его! Так любила! Не оценил!

Петал приходилось делать вид, что не слышит слезливых бормотаний и вздохов старой глупой няньки, оставленной в её доме при осиротевших близнецах. Но приоткрытую тайну о давней и безуспешной влюблённости Лии в пасынка намотала на ус…

Она будто не замечала, что старуха всё время старается подсунуть ей «сироток» на кормление раньше родного сына, который теперь вынужден был довольствоваться тем, что осталось.

Ей и самой нестерпимо жалко было несчастных подкидышей, присасывающихся к её груди с такой жадностью! Будто эти беспомощные комочки тёплой плоти чувствовали: после гибели отца и ухода матери их жизнь повисла на волоске. И они страстно вцепились в эту жизнь, воплотившуюся для них в благодатных молочных грудях Петал.

…Когда насытившиеся дети сонно отпали от вытянутых жадными ротиками сосков, тяжёлой поступью по-хозяйски подошла насупленная нянька и ревнивым захватом забрала оба свёртка, значительно потяжелевших и притихших на ближайшие полчаса.

На Петал, занявшуюся сыном, она даже не взглянула.

Была б её воля, младенцев своей любимой госпожи она и вовсе не спускала бы с рук!

Жена Бласта была для неё только средством сохранения жизни порученных ей детей и не заслуживала отдельного внимания, не говоря уже о какой-то благодарности! Пусть считает за честь, что ей доверили выкармливать господских детей вместе с её собственным щенком!

Петал было неимоверно трудно испытывать по отношению к себе столь незаслуженную враждебность. Но Бласта, пропадавшего на стройке от темна до темна, она старалась не волновать своей обидой. Просто стала больше отгораживаться от злобной ворчуньи.

А с некоторых пор старуху сильно озадачивало, как это юная жена Бласта умудряется кормить всех трёх младенцев сразу? И заметила это не она одна. Болтовню глупых слуг нянька, конечно же, презирала. Она привыкла считать себя почти членом семьи. Но какая-то тайна тут всё-таки была…

То, что кормление шло одновременно, было понятно из резкого умолкания тройного голодного рёва.

Но больше всего старую няньку возмущало, что молодая мать стала запираться от неё на время кормления! От неё, к которой никогда не относились как к прислуге, и для которой всегда были открыты любые двери в доме господ!

Однажды поутру старуха, некоторое время послонявшись с поджатыми губами вокруг недоступной комнаты, решила украдкой, по неимоверно скрипящей строительной лестнице, пробраться на недостроенный чердак.

Ревность вознесла её туда, куда не загнала бы даже угроза.

Она очень старалась пробираться бесшумно и не чихнуть от строительной пыли, взметаемой её обширнейшими юбками и накидками. В рассветных сумерках это было нелегко. К тому же вес её тучного тела явно превышал возможности лёгкой постройки. Доски скрипели и угрожающе прогибались.

Несмотря ни на что, она решила продвинуться ещё чуть-чуть. Потом ещё немножко. Потом…

Сначала она сослепу не рассмотрела, что там внизу: ей привиделся лежащий диковинный зверь, с головой и хвостом, …с опорой на три зубца. Будто прорисованный на белом какой-то странный иероглиф. Но этого же не могло быть!

– Что за чудеса? Совсем я, старая, слепая стала!

С усилием проморгавшись для остроты зрения, она ногой подраздвинула хлипкие доски перекрытия.

…То, что она увидела у себя под ногами, заставило её обомлеть. Она ожидала чего угодно, но не этого!

На ложе, укрытом шкурами, растянулась …рыжеватая волчица!

А младенцы, все трое, мирно лежали у неё под брюхом, вцепившись жадными ротиками в тёмные звериные сосцы!

Кулачками они решительно подталкивали волчицу в живот, усиливая тем самым ход молока. А она терпеливо удерживала позу, удобную для маленьких деспотов.

Потом…

О, ужас! Волчица, задрав лобастую голову, зевнула и, склонившись над одним из близнецов, начала заботливо вылизывать его!

У старой няньки от вида её черноатласной пасти захолонуло сердце. Ноги сомлели, и она рухнула прямо там, где и стояла. Недостроенный помост не вынес её туши, доски раздвинулись, и старуха с грохотом свалилась с высоты, подняв тучу пыли и сломав лодыжку.

Когда пыль осела, первое, что она увидела перед собой, – гневный взгляд Петал.

Свободная серая туника привольными складками укрывала её тело. Трое младенцев, сытые, покряхтывали на ложе, готовясь заснуть. На них грохот падения не произвел такого впечатления, как на Петал.

Вся она была будто взъерошенный зверь, приготовившийся к прыжку. Смотрела исподлобья.

– Что ты там, вверху, делала, старуха?

Вынести белый провал её взгляда было непосильно для старой няньки. Боль и страх ответили за неё: она жалобно заплакала.

Но это её не спасло.

Бласт узнал о страшном несчастье поздним вечером, когда вернулся домой со стройки.

Тело бедной няньки уже было подготовлено к сжиганию на погребальном костре. От него ждали только команды, как от хозяина.

Смертельно усталый, он уже почти дал отмашку начать ритуал. Но его остановили испуганные лица рабов и рабочих. Они сгрудились в углу двора, возле кучи строительных блоков, и испуганно перешёптывались.

Это ему не понравилось, как-то насторожило. В его доме происходило нечто, требующее сил и внимания. Бласт подозвал управляющего – темнокожего Вариса. Он-то и рассказал, какие странные раны получила старая женщина, свалившись с недостроенного чердака. На лице слуги явно боролись стремление услужить господину и временами перебивающий это стремление очень естественный ужас.

– На ноге у неё, мой господин, была несмертельная рана, перелом. Но горло! Госпожа сказала слугам, что бедняжка упала горлом прямо на кувшин, разбив его.

Слуга бешено вращал желтоватыми яблоками глаз. В мечущемся свете факела его возбуждённое лицо будто приплясывало. Это было бы даже смешно. Но Бласт внезапно испугался.

– Господин, эти раны на горле – не порезы от разбитого кувшина! Это следы звериных зубов! Я вырос в джунглях! Я видел людей, загрызенных дикими зверями!

Пламя факела в руках слуги притихло, будто затаилось, а потом вытянулось, выдернутое из черноты невесомым дымным завитком. Мучительное воспоминание прихлынуло в голову Бласта – «на что же это похоже?» – и, так и не найдя зацепки, растворилось бесследно.

Надо было что-то сказать, но слуга опередил.

– Господин, я понимаю, господин, что мои слова нелепы, – слуга засуетился. – Диким зверям здесь неоткуда взяться – я знаю! Но рабы глупы и пугливы, господин. Они твердят своё. Я не могу их переубедить. Боюсь, они разбегутся!