- Сын мой, - прикрыл глаза веками Мокрский. - Наивысшая власть - в свободе. А разве ты ею владеешь? Вся в руках черни, которая бушует, как море, а ты лишь утлая лодка на разбушевавшихся волнах. Если бы ты имел настоящую власть, разве ты стал бы притеснять несчастный город наш?

- Свобода - это право смело ставить вопросы, как Иов! - воскликнул я. Тайна свободы не в божьем молчаливом всемогуществе, а в людском крике несогласия. Народ подает голос, а я - его уста. В народе возникают потребности - я их называю. Разве это так уж плохо? Разве это не согласуется с принятым у вас термином gratia sufficiens - достаточная благодать?

Отец Мокрский неожиданно заплакал. Этот высокий, суровый человек, который, казалось мне, в сухих глазах своих никогда не имел ни слезинки, плакал откровенно, неумело, словно бы по-детски, даже у меня кольнуло в носу, и я принялся успокаивать старика.

Он начал рассказывать о том, как бедствует Львов. Как ободрал Вишневецкий армян и евреев, вымогая грош ab intimis, попросту говоря, из души, как собирали серебро и золото с церквей и монастырей, как перебивали на деньги бесценные чаши сакральные, дарохранительницы, оклады книг. Как дети, осиротевшие во время пожара, и все несчастные погорельцы частично per inopiam victus[40], частично от холода и непогоды на улицах умирали и по сей день умирают.

Я тоже плакал, слушая отца Мокрского, однако ведал вельми, что ни мой приятель Тугай-бей, ни мои старшины не отступят отсюда, пока не получат то, чего они хотят.

- Не смогу помочь вам, отче, - сказал Мокрскому. - Дам тебе универсал охранный, пусть пришлет город ко мне депутацию для переговоров, а я позову своих старшин на раду. Что из этого будет - никто не сможет сказать.

Отец Мокрский снова завел речь о церквах и алтарях, но я не дал ему закончить. Слезы мои уже высохли, в душе жгло, перед глазами моими предстала вся наша земля.

- Не упрекайте меня алтарями, отче, - попросил я Мокрского. - Многие упрекают меня ныне, а я стою беззащитный и доступный для слов всяческих. Пан сенатор Кисель писал мне недавно под Пилявцы: "Неужели для тебя нет на небесах всевидящего бога? В чем виновна ойчизна, воспитавшая тебя? В чем повинны дома и алтари того бога, который дал тебе жизнь?" А я хотел бы спросить пана Киселя и всех остальных, которые теперь обвиняют меня в грехах. Где же вы были все, когда истязали мой народ? Почему не вспоминали тогда о домах и алтарях?

В той самой простой крестьянской хате, в которой я стоял под Львовом, была у меня бессонная ночь, одна из многих таких ночей, когда я заперся от всех, сел на скамью, подперев двери спиной, пел, наигрывая на кобзе, думы давние и мною сложенные, а потом как-то зацепился за слова:

А котрий чоловiк отцеву й матчину молитву

чтить-поважає,

Того отцева-матчина молитва зо дна моря винiмає.

Где это море теперь? Отдалялся от него больше и больше, годами и расстояниями, - увижу ли еще когда-нибудь, взыграет ли оно для меня крутой волной?

Но зацепился мыслью растревоженно не за море, а за слова о молитве отца-матери.

Вера народная.

Отец Федор, возвратившись из города, сказал:

- Помысли, гетман, почему не открыли тебе ворота единоверцы. Православных там больше, чем схизматиков латинских, стало быть, перевешивали не они. Так в чем же дело?

- А ты что скажешь, отче? - спросил я его.

- Сказал уже, а ты помысли. Пришел под Львов, стоишь - и ворот тебе не отворяют. А Киев открыл бы все свои ворота, но ты ведь его обходишь.

Думать приходилось гетману. Привилегия, долг и наказание. Львов не всякому здоров, не всякому. Не помогли мои заверения. Город не открыл мне ворот, души тоже не открыл. Бежал ко мне люд отовсюду, со всей Украины, из Белоруссии, с Дона и от московских воевод бежало так много, что нужно было каждый раз перекраивать полки, увеличивать их число, назначать новых и новых полковников, уже и не знал их всех в лицо, слышал одни лишь имена. Во Львове же не бежал ко мне люд. Стоял я на меже мира католического и православного, и уже недостаточно здесь было того, с чем шел до сих пор. С одной правдой напрямик не пойдешь. Казацкое безбожество помогло мне очистить Украину от шляхты, и я думал, что в этом прежде всего помог мне разум народа, к которому я обращал свои слова. Я считал, что разум - единственный посредник между человеком и миром, а теперь получалось: еще и вера. Ее можно отвергать на время, от нее можно отказываться, как это делали мы в школах, беря от католиков и униатов латинство и отбрасывая их догматы. Но совсем пренебречь верой невозможно: над человеком бремя абсолютных отрицаний, категорических противопоставлений, чистота сопротивления и незапятнанных обетов. Беря власть в свои руки, народ забывает даже о боге. Но потом он замечает, что власть снова в руках немногих, и тогда ищет спасения на небе. Нужно ли мне ожидать этого времени или самому упредить то, что должно неминуемо наступить, и еще неизвестно, где, когда и как?

Я сидел до самого рассвета и ждал Самийла. То ли он в самом деле пришел, то ли это были лишь мои мечтания?

Я спросил Самийла:

- Почему же не сказал мне о вере? Называешься духом моим, а молчишь.

- Для духа недостаточно веры, - сказал он. - Дух обнимает неизмеримо больше, и не вера в нем главное, а поиски истины и устремление в будущее. Кто начинает с веры, тому угрожает война бесконечная. Посмотри в историю. Столетняя война. Война Алой и Белой розы. Тридцатилетняя война в Европе между католиками и протестантами. А война между миром христианским и мусульманским? Когда началась? Длится целые века, конца ей не видно. Когда ты подружился с ханом крымским, что говорили в церквах? "Как не приличествует волку дружить с бараном, так христианину с басурманом". Каждый бог несет впереди себя свою правду, а человек стоит посредине, ничтожная игрушка, жертва судьбы и темных сил. У одних бог есть, но они не хотят в него верить, а другие и хотели бы верить, но не имеют бога. Твой бог свобода. Ты шел за ним - и хорошо шел, Богдан.

- Эй, брат Самийло, ведаешь ли ты вельми хорошо, что власть не дается во все руки сразу. Она как женщина, которая может принадлежать только одному мужу. Тогда что же такое свобода? Это вечная угроза власти или хотя бы попытка сузить ее возможности. Веру потому и выдумали, что ею можно щедро одаривать всех. Но послушай, что кричат вокруг? Каждый имеет целое море желаний, требований, надежд. Только единая вера дает общепонятный язык.

- Почему же не попробовал одарить?

- Считал, что это дело священников, а теперь вижу: мое тоже. Еще не знаю, с какого конца начать.

- Начни, как начинал. Снова отойди на Украину, начни рассылать универсалы в города и села, поставь церкви всюду, где их нет.

- А школы? Наш народ неграмотен. Митрополит Иов Борецкий говорил, что лучше поставить одну школу, чем три церкви. Слышишь: митрополит киевский! А я - гетман. Должен заботиться не столько о душах, сколько о разуме народа. Но, оказывается, и о душах тоже надо заботиться. А как? Кто скажет?

Самийло не ответил мне. Он исчез, вместо него пришел ко мне замученный из той страшной трапезы русинов у львовских бернардинов. По одежде и речи было видно, что это простой человек.

- Куда теперь пойдешь, гетман? На Варшаву?

- Пойду к Замостью и буду стоять там, чтобы избрали королем того, кого я хочу. Если понадобится - подойду и под саму Варшаву. Для впечатления, как говорят паны.

- Говоришь: паны. И всюду провозглашаешь, будто идешь против панов. А кто же вы сами будете, панове казаки? Сколько среди вас шляхты? Перебегает она к вам без различия пола, даже панны переодетые. Некоторые гербовые, отпущенные на волю казаками, не хотят возвращаться на сторону польскую. Некоторые стали уже и начальниками казаков, и ты закрепляешь за ними своими универсалами их маетности в Украине. Сколько в твоем войске оказаченных шляхтичей? Выговские, Недашковские, Ущапские, Кубылинские, Кончаковские, Сынгаивские, Пашковские, Закусилы, Меленевские, Барановские, Мышковские...