Но слова раскаяния замирали на моих устах, как только я слышал ее тихий и в то же время настойчивый голос:

- Батько, когда же повезете меня куда-нибудь?

- Куда же тебя повезти, дитя мое?

- Разве я знаю? В Варшаву, а может, еще дальше!

- До Варшавы далеко.

- Тогда хотя бы в Киев.

- В Киев? Ох, не знаю, не знаю. Повезу тебя в Чигирин.

- В Чигирин? А что - Чигирин? Это же так близко, батько!

Она улучила минуту, когда мы были одни, и оказалась возле меня, прижималась ко мне своим гибким телом, окутывала меня шепотом, ластилась и соблазняла.

- Батько, повезите, я так уже истомилась...

- Чигирин, - прошептал я ей. - Чигирин, Матронка милая...

Может, она и соглашалась, а может, хотела от меня чего-то невиданного, потому что обняла своими тонкими руками мою твердую шею и попросила изнеможенно и бессильно:

- Поцелуйте меня, батько.

И, не расправляя свои обвислые усы, не умея избавиться от мрачной тяжести, я поцеловал ее в молодые уста и не мог оторваться от нее, когда же оторвался, увидел в отблесках пламени таинственную улыбку на ее лице. Что она обещала миру и мне? Что таилось в этой улыбке?

Я ошалел от любви. И это в пятьдесят лет!

Судьба не баловала меня лаской. Если людей дорогих мне и верных я должен был до поры до времени скрывать от всего света, то с теми, кто, может быть, достоин был презрения, вынужден был и дальше иметь дело, чуть ли не бросаясь в объятия.

В начале марта следующего года (1646) прибыл из Варшавы в Киев тайный посланец королевский, староста ложминский и маршалок прошлогоднего сейма Гиероним Радзиевский, имевший при себе письмо к казацким старшинам, и каждого из перечисленных в том письме отдельно вызывал в Киев с предписанием дороги еще дальшей.

Снова прощался я с родными и с Субботовым, не ведая того, что ждет это мое тихое жилище, где у меня было столько счастья и где несчастье вырастало незаметно и враждебно, может вызванное мною самим, моей нерассудительностью и чрезмерной буйностью души, которая не успокаивалась с годами, а словно бы набирала силы и самозабвения.

В Киеве я оказался вместе с есаулом генеральным Иваном Барабашом, есаулом войсковым переяславским Ильяшом Караимовичем, есаулами полковыми Романом Пештой и Яцком Клишей, писарем войсковым Иваном Нестеренко, панами весьма солидными по сравнению с моим сотниковским достоинством, так что приходилось немало удивляться и им, и пану Радзиевскому, только я не удивился: королевским письмом всех нас вызывали в Варшаву, куда я, можно сказать, проложил казацкую дорогу, а теперь эти старшины должны были бы ее укрепить - это уж как там получится.

Радзиевский, хотя и действовал от имени короля, не забывал напоминать про вольности шляхетские, повторяя, что Речь Посполитая готова потерять приязнь с кем угодно, но не потерпит диктаторства; нам такие слова казались приятными, потому что считали себя прежде всего людьми свободными от рождения и по обычаю предковскому, а уж потом - королевскими поддаными, но пан Радзиевский не забыл напомнить, что одно дело - вольности шляхетские, а совсем другое - казацкое своеволие.

В дальнейшем, когда Гиероним Радзиевский, став уже подканцлером коронным, рассорится с королем и убежит в Швецию, его будут сравнивать со мной. Дескать, пан Радзиевский не был изменником отчизны, он изменил лишь королю и мстил ему так, как Хмельницкий мстил польским панам. Но с кем тогда не станут меня сравнивать! Жаль говорить!

Вышло так, что приближались мы к Варшаве одновременно с новой королевой. Королева приплыла в Гданьск еще поздней осенью, король хотел торжественно встретить ее в приморском городе, но подагра и камни в почках так мучили его всю осень и зиму, что он не смог сдвинуться с места, и решено было наконец, чтобы королева прибыла в столицу в сопровождении канцлера литовского Радзивилла и своей свиты. Целую зиму ехала королева в Варшаву с длительными передышками и приключениями, иногда комическими. У французских женщин было принято прикрывать лицо черными шелковыми масками и вельонами, и простолюдины польские, видя такое диво, считали этих женщин черными эфиопами, а какая-то шляхтянка, подвыпив как следует, принялась даже снимать маску у одной дамы из фрауциммера королевы.

Королева ехала польским бездорожьем, через луга, покрытые снегом, через гати, через замерзшие озера и реки, ее сопровождали молчаливыми (потому что без музыки) зловещими танцами хлопы, и она слезами орошала эту свою несчастную езду.

Канцлер Оссолинский приветствовал новую королеву словами: "Корона польская окружит новым блеском сиятельный род твой, в котором дрожит последняя капля Палеологов, с твердой надеждой, при помощи божьей, возрождения их былого могущества".

Зато измученный болезнями король был далек от красноречия и только хмыкнул, увидев свою французскую избранницу: "Это и есть та красавица, о которой мне рассказывали столько чудес?"

Для нас эта дорога не показалась слишком утомительной и неудобной, хотя и были все мы в возрасте почтенном, двигала ведь нами надежда на что-то лучшее, на милости королевские. Старшины посматривали на меня косо и чуточку высокомерно, мол, как это затесался среди них простой сотник, пусть и бывший писарь войсковой. Я же потешался в душе над их глупым чванством, ведая то, о чем они не ведали, посвященный в дела, которых не удалось до сих пор раскрыть еще никому в королевстве.

Мы были еще в дороге, когда встретила нас весть о свадебных обрядах короля в Варшаве и смерти великого гетмана коронного Станислава Конецпольского в его имении родовом в Бродах. Два месяца назад гетман женился на молодой (56-летний на шестнадцатилетней!) красавице, сестре воеводы познанского Софии Опалинской, и вот уже этот странный брак обремененного возрастом и чрезмерной тучной плотью старикана и прелестной молодой женщины увенчался такой желанной для моего народа смертью. Еще успел Конецпольский зимой представить королю свой "дискурс" - план войны с Крымом, который надеялся предотвратить опасный союз казаков с ордой. Дескать, казаки давно уже пробуют вести переговоры с Крымом и, только ли из-за обычного своего недоверия к христианам или же из особой опеки божьей над Речью Посполитой, сговор этот до сих пор не пришел к своему осуществлению. Старый погромщик наших вольностей хотя и с запозданием, но все же вынюхал то, что происходило уже давно и могло когда-нибудь дать свой плод. К хану обращался уже Павлюк, потом обращались к нему Гуня и Острянин. Просто удивительно, как до сих пор не могли подружиться и объединиться такие две невероятные силы, как казацкая и татарская. Сама судьба толкала эти два народа навстречу друг другу, хотя вначале та же самая судьба жестоко и несправедливо разделила их, противопоставила друг другу, наделив один народ землей такой богатой, что глаз резала своим достатком всем близким и далеким, а другой замкнув на тесном просторе земли яловой, сухой, каменистой и немилостивой к человеку.

Дискурс Конецпольского пришелся по вкусу королю, который, несмотря на свою болезненность, всеми своими помыслами упорно был нацелен на войну. Где угодно, с кем угодно, когда угодно, лишь бы только война. Любил повторять, что к войне тянет его собственный фатум, и сенату с сеймом приходилось тратить немало усилий, чтобы удержать Владислава от этого фатума.

Европу почти тридцать лет раздирала война, крупнейшие державы безнадежно увязли в ней, опустошали друг друга, и этому не было конца. Только Речь Посполитая вот уже около десяти лет выглядела единственным островком спокойствия и тишины среди адского моря огня и смерти, шляхта наслаждалась золотым спокойствием, никто не мешал ей угнетать своего хлопа, и если она и согласна была воевать, то только в своей земле и не с чужим врагом, а со своим собственным, со своевольным и мятежным плебсом, как изволили выражаться паны сенаторы и послы сейма.

Но вот Владиславу война сама шла в руки, к тому же с нескольких сторон одновременно. Во-первых, его собственное желание; во-вторых, происхождение королевы Людвики-Марии из рода Палеологов, которые владели когда-то Царьградом, потому его намерение завоевать столицу падишахов освящалось генеалогией; в-третьих, дискурс гетмана Конецпольского; в-четвертых, пророчества королевских математиков Титуса Ливия Буратини и Криштофа Мерожевского, которые объявили, что констеляция звезд бесспорно указывает на то, что король Владислав должен был одолеть огромную темную силу; и наконец в-пятых, - соблазнительные напевы венецианского посла Джованни Тьеполо, который прибыл на королевскую свадьбу еще прошлой зимой, и, хотя Владислав чувствовал себя так плохо, что даже с недели на неделю откладывал прибытие в Варшаву новой королевы, венецианец все-таки пробился к королю, воспользовавшись их давней, двадцатилетней приязнью, начавшейся во время путешествия Владислава по Европе. В Венеции Джованни Тьеполо был приставлен к польскому принцу комиссаром купеческой республики, умел показать все прелести царицы Адриатики и с тех пор завладел податливым сердцем будущего польского монарха.