Ни обучение в европейских университетах, ни сокровища разные, ни каменные роскошные дома в Кракове не умножили славу князьям Збаражским, великий род их исчез, кости легли в Краковском мавзолее доминиканов, волости забрали Вишневецкие, у которых в жилах тоже была кровь украинская (чем они очень гордились!), без зазрения совести похвалялись происхождением и безжалостно проливали кровь своего народа; хотя жили на этой земле, но всеми помыслами своими тянулись на запад, к панству польскому, к магнатерии католической, пока последний из Вишневецких Иеремия и сам окатоличился и теперь зашевелился в своих Лубнах, чтобы кинуться на помощь Потоцкому под Корсунь.

Не было у меня достойных врагов!

Потоцкий рассыпался перед молодыми барынями и заливался горилкой, больше заботился о рюмках и графинах да женских подолах, чем о добре Речи Посполитой и достоинстве своего звания гетмана коронного, которое получил недавно, дождавшись смерти старого Конецпольского. Не выиграл ни одной значительной битвы за всю свою жизнь, прославился только кровавыми расправами над казачеством и за это теперь получил положение, наиболее ценимое в короне, потому что оно пожизненное. Пожизненность уряда гетмана коронного установил король Стефан Баторий. Не боялся чужого величия, умел находить и подбирать людей, так приблизил к себе выдающегося государственного мужа Яна Замойского, сделал его великим канцлером, а потом за взятие Полоцка и осаду Пскова во время войны с Иваном Грозным назначил Замойского еще и коронным гетманом, установив пожизненность этого звания. Эта привилегия, установленная в Воронце на земле Московской, в дальнейшем должна была причинить немало хлопот королям, так как после Замойского и Жолкевского не было на этом уряде мужей значительных, хотя жестоких и спесивых хватало. Гетманское достоинство не давало места в сенате, но войско теперь умыкнуло из-под руки короля, которому оставалось посполитое рушение, созывавшееся лишь по решению сейма. Кроме того, пожизненность гетманского звания ставила такого человека даже выше короля, потому что короля могли лишить трона, а великого гетмана - никогда. А правитель, которого нельзя лишить его высокого звания, оказывался вне всяких влияний, поневоле становился над законом. Беззаконностью отличался уже старый Конецпольский, Потоцкий живился беззаконием, как червь яблоками, но на этом и заканчивались все его "таланты". Беззаконность и беспардонность - это уже не способности.

А Вишневецкий? Вошел в историю благодаря Хмельницкому. Его имя прославила перепуганная шляхта, восторгавшаяся кровожадностью Вишневецкого, но никто не мог сказать, чем же отличился, кроме жестокости, этот тщедушный человечек, с мизерной фигурой, мелким лицом, с маленькими, хищными, будто взятыми взаймы глазами. Лучше всего отличался он под чужой командой. Малые способности, малые замыслы, лишь жестокость великая, а так - низость и ничтожность. Ни одной речи в сенате, которая была бы достойна внимания, сплошная патетика, пустое чванство и празднословие без границ.

Ни Потоцкий, ни Вишневецкий не засверкали разумом в тех местах, где много лет бесчинствовал когда-то пан Станислав Конецпольский. Потоцкий разделил свое войско на три части, словно бы для того чтобы облегчить мне его разгром. Вишневецкий, имея свое собственное войско, хорошо обученное и вооруженное до зубов, так долго собирался идти на помощь коронному гетману под Желтые Воды, что когда наконец спохватился, то увидел, что все дубы и челны на Днепре сожжены, а берега заняты казачеством до самого Киева. Поэтому не с помощью к Потоцкому бежал теперь светлейший князь украинский, а удирал из своих Лубен по Трубежу, через леса и болота, мимо Чернигова и переправился через Днепр где-то за Любечем под Брагином, чтобы успеть хотя бы в свои полынские маетности.

Как было добыто его добро, так теперь было и утрачено.

Мне стало ясно, что теперь повергну в прах всю их такую, казалось бы, могучую силу.

Каждый раз, когда я вел народ на битву, в сердце моем рождалось великое чувство, что-то неизмеримо высокое и безбрежное, как небо, как мир, как сама жизнь. Так было под Корсунем.

Кривонос собрал силу уже свыше десяти тысяч, орда Тугай-бея теперь не бегала, как на Желтых Водах, окольными путями, а прижималась к казачеству, боясь упустить богатую добычу.

Я созвал раду в субботу не в таборе, не в гетманском шатре, а на пасеке, найденной моим сметливым Демком. Будто целую вечность не видел я своих знатных побратимов и теперь не мог без слез смотреть на них. Гей, гетманская слеза! Какая же она жгучая, горькая и тяжкая, но какая же и сладкая, уже в восторге и просветленности, не было в ней ни кровавости, ни адского чада, ни дьявольского курева, была это мужская слеза - мужественная, чистая и скупая. Гей, братья-товарищество! Вот Максим Кривонос, в еще более ярких кармазинах, красивый как черт, худощавый, широкий мослами, а большие темные глаза под густыми бровями так и пылают разумом. А Федор Вешняк, будто воплощение спокойствия и рассудительности, человек, как скала несокрушимый, хоть целый мир можешь опереть на него - он выдержит, выстоит, даже с того света вернется и скажет: "Мы не отступали, гетман". Медлительный Нечай смотрит на меня своим лихим серым оком, хотя знает, что я люблю его, а он любит меня, и куда же нам деваться друг от друга! Ганжа посверкивает неистовыми глазами, истосковавшийся без самоборства, на которое готов выступить хоть и со всеми дьяволами! Иван Богун выставил вперед свою упрямую умную голову. Опоздал под Желтые Воды. Вел ко мне донцов, побратимов своих, в чистоте души своей считая, что волю нам добывать должны все дружественные нам люди. Ой Иван, ой Богун, волю должен каждый добывать себе сам, иначе зачем же было всевышнему разделять людей на племена и народы, давая каждому свой обычай, свой нрав и фортуну тоже свою.

Бурляй ждет своих бурь, суша для него слишком спокойное место, ему больше по душе море, но будет тебе еще и море, Кондрат, наберись терпения, поднимется еще такая волна супротивная, что ого-ого! А Джелалий поводит своим хитрым умным оком, может, вспоминает, как спали с ним на одном войлоке в Стамбуле, когда очутились среди невольников капудан-паши, подаренных ему анатолийским пашой, который только что прибыл в столицу и привез пленников, захваченных им при подавлении очередной джеляли - восстания голытьбы, безнадежного и дерзкого, удивительного в своем братстве, поскольку были там турки и армяне, лазы и славяне, греки и грузины. Мой кум Кричевский вел себя среди полковников тихо, он совсем недавно еще был на службе у короны, но подавлять свой нрав ему трудно было, я видел это по тому, как упрямо склоняет свою лобастую голову и посматривает из-под кустистых бровей. Два мудрых моих старшины Богдан Топыга и Мартын Пушкарь держались чуточку в сторонке возле писаря Выговского, еще не зная, сколько горя испытают от пана Ивана в дальнейшем, а Пушкарь - тот и вовсе смерть примет от его рук, но кто же в состоянии угадать свою судьбу?

- Панове товарищество, друзья мои и побратимы! - сказал я им. - В этой битве решится наша доля и доля народа нашего. Должны проявить все, на что способны, и притом - в наивысшей мере. Времени нам отведено очень мало, это уже не пустошные степи, где могли стоять хоть до скончания века, тут Украина, смотрит на нас весь народ, присматриваются и враги наши, потому для бездельничанья и промедления не отмерено нам времени.

Меня упрекают, будто, назначая полковников и старшин, выбирал я лишь послушных, а способных оттолкнул, чтобы не затмевали моей славы. Но что моя слава без вашей? Существует ли она вообще? Возможна ли? Выбрал вас и еще буду выбирать, считая, что поднимаю самых способных, цвет народа своего, доблесть и рыцарство. Послушными пусть будут нам послы и писари, а полковниками и старшиной - лишь самые способные. Полагаюсь на вас, как на самого себя, полагаюсь и верю.

- Верим и тебе, батько! - загудела старшина.