- Ты сказала: к пани Раине? - переспросил я Матрону.

- Да.

Я расхохотался. Пани Раина хотела быть благословенной после того, как не удалось стать грешной. Участь всех нечестивцев.

- Я буду ограждать ее честь. Останется здесь присматривать за гетманским домом. И за Субботовом, - не сдержал своей мстительности.

Но Матронка больше не защищала пани Раину. Молча прижималась ко мне, обвивала меня чарами, вовсе ей не присущими, даже во мне пробудилась ревность и подозрения, которые не знал, чем и заглушить. Попытался отстранить ее от себя и не мог. Это податливое молодое тело было сильнее меня, моего гнева и моего раздражения.

Сладкая дрожь плоти. Грудь вылущивается из одежды, как ядро из ореха. Смятая ночь - и все смято.

На рассвете мы отправились на Переяслав, и пани Раина была с нами. Я согласился на это без уговоров, без слов и мольбы. Жаль говорить!

Заря была холодная. Мы погрузились в сизый мороз, и его молчаливая неистовость забавляла меня.

Впервые ехал я с Матроной. Это был не военный поход, в который казаку жену брать негоже, а простой переезд с одной стороны Днепра на другую, от одного города до другого. Переяслав объединял нас с Матронкой далеким воспоминанием, она возвращалась в свое детство, я - в давнюю растревоженность и в гетманское беспокойство.

Пока мы были бессильными и угнетенными, никто нас не знал, теперь же, когда поднялись в силе, потянулись к нам отовсюду цепкие руки, ненасытные взгляды, разгорались нечистые страсти. Так что же лучше - сила или бессилие?

В Переяслав со всех сторон съезжались послы, где-то там мой есаул Иванец Брюховецкий вместе с Чарнотой устроили их так, чтобы самых значительных принять на улице Шевской, где в доме Сомка должен был остановиться я, а остальных поместили кого дальше, кого ближе, - в своем доме уже мы теперь распоряжались!

Приветствовали меня соседние земли, почтение приносили отовсюду, из самых отдаленных стран могущественные властелины, сопутствовала мне слава всех достоинств и всемерного счастья. Но нет покоя и на самой высокой ступени блаженства, а если бы и был, то слишком краток, как тишина, которая всегда предвещает бурю.

Может, только и отпущено было в ту зиму беззаботного счастья в этом переходе через Днепр, когда рядом Матрешка, и речь спокойная и чувства неомраченные. Ехала рядом со мною всю дорогу верхом, в сани к пани Раине садиться не хотела, была наконец настоящей гетманшей и моим ангелом-хранителем, а еще - моей ученицей и хранительницей дум. Не боялся обвинения в изнеженности, ибо разве же не бывает так, что и некоторые копья во время битвы стоят вбитыми в землю и не пронзают вражеских тел. Песни звенели на походе, смех и возгласы, а затем долго скакали мы в молчании, только тяжкий топот конский да стаи напуганных зимних птиц над нами; потом заводил я с Матронкой речь о достоинствах, которые помогают укрощать порывы сердца, ибо, как говорил еще преосвященный Винцент Кадлубек, доблестного мужа украшает не только сила телесная, но и безупречность духа.

Матронка со смехом допытывалась, не намекаю ли я, говоря о безупречности духа, на ее детские приключения нецеломудренные с переяславскими лавочниками, я же испуганно отмахивался руками, словно бы отгоняя злых духов прошлого, и снова переводил речь на хрониста из древних веков, угощал свою гетманшу его дикой латынью, в которой смертельный грех простого и понятного языка обойден был старательно и последовательно. Разве же это не обо мне и моей жене сказано было: "Очень удивительна в муже храбром не только незамутненная терпеливость, но также и особая сметливость, когда он удары причиненной кривды не только спокойно переносит, но даже с благодарностью прощает, живо делает невинными, внимательностью вознаграждает и дарами осыпает. Но откуда же взялись эти дочери всяческих добродетелей (их целый сонм!), которые, какой бы долг ни исполняли, что бы ни делали, все относят к смышлености? К примеру, терпеливость, которая является дочерью мужества, три чести носит в одном и том же мешке: честь слабости, честь труда, честь обвинений или кривд. Увидев расторопность, спрашиваешь: что несешь, дочь? На это она, сгибаясь под тяжестью: поторопись, мать, сними тяжесть с обессиленной, сестра твоя отвага велела к тебе тяжесть принести. На это расторопность сказала: знаю моей сестры сладости, знаю привычные дары, велит, чтобы мы ей служили, о терпеливость, будем терпеть вместе. Потому подержи немного, сделаю, чего просит.

Суровые глыбы кладет в печь желаний, дует, готовит, пробует, раскладывает на части и дивным искусством создает украшения".

- Неужели мне все это непременно надо понимать? - испугалась Матронка. - Для жены такое непосильно.

- Оставим это мужам натруженным, - охотно согласился я с ее нежеланием ломать голову над словами пана Винцента.

Однако слишком легкая победа не удовлетворила Матронку.

- Тогда что же остается женам? - спросила она.

- Жены либо ведут благочестивую жизнь, либо изменяют своим мужьям.

- Что же выпадает на мою долю?

- Благочестивость, дитя мое, ибо ты гетманша, тебя видит весь мир.

- А если захочу изменить?

- С кем же? Для этого нужен другой гетман. А его не будет и после моей смерти. Теперь ты женщина самая близкая к истории из всех сущих на нашей земле.

- Это, наверное, тяжело?

- Увидишь, дитя мое. Еще все увидишь. Когда-то Одиссей, премудрый и божественный, не захотел дарованного ему богиней Калипсо рая, где обещана была любовь, молодость и бессмертие, - это был рай принудительный и без возможности выйти оттуда. В истории же приходится жить принудительно, даже тогда, когда достиг наивысших вершин и когда сам к ним стремился. Тяжкая бызысходность и крест вечный. Думала ли ты о чем-либо подобном?

- Никогда.

- Ну и не надо. Разве что помоги мне удержаться от гнева и пристрастности, это очень тяжело. Имею здоровье крепкое и после столь великих опасностей и испытаний, а дух не всегда удерживается в спокойствии. И никто не поможет, только самая близкая душа. Твоя душа, Матронка. Ужели не станешь моей утехой и опорой во всем, где не помогут и все мои советчики, радетели, помощники и благодетели?

Она показала одними глазами: стану. Глаза были еще серее среди снегов, была в них сизая летучесть, и душа моя полетела за ними и сквозь них, в миры далекие, еще неведомые, не просветленные даже моим тяжким разумом.

Перед Переяславом было почти в точности так, как у премудрого Кадлубка с Казимиром Справедливым, когда тот въезжал в Краков. Выехало навстречу с непередаваемой радостью многочисленное войско, отовсюду сыпались толпы люда, в восторге кричали и приветствовали: прибыл их освободитель! Тянулись ко мне люди всякого возраста, отдавали честь все сословия и все достоинства, и врата города, хотя и охранявшиеся неприступной стражей, сразу же были широко раскрыты. Все с глубоким поклоном припадали к ногам, пожелания и приветствия всех соединялись воедино.

И в самом Переяславе были сплошные виваты, ехал я уже не неизвестным сотником по улице Шевской и не утешал несчастную шляхетскую вдову с малым дитем перед запущенным домом, не припорошена пылью одежда, и мое лицо, и мои усы, - утоптанный сотнями ног людских и конских копыт, снег сверкал серебром и золотом под низким красным солнцем, дворы были устланы коврами и яркими ряднами, дома убраны и наряжены, даже дом пани Раины каким-то чудом за неделю был отстроен, покрыт новой крышей, украшен новым крыльцом и новыми ставнями, так что Матронка схватилась за лицо и закрыла глаза, а потом посмотрела еще раз на свой давнишний дом и прошептала, что хочет туда с пани Раиной.

- Будешь со мной, - сказал я твердо. - Пани Раина имеет свой дом, ты будешь иметь свой. Ты - гетманша.

В доме Сомков, где я должен был остановиться, встретил меня Иванец мой Брюховецкий и младший брат голубки моей Ганны - Яким Сомко, уже сотник казацкий, мужчина такой неземной красоты, что его невозможно было с кем-либо и с чем-либо сравнить. Я подумал, неужели и Ганна была такой красивой? И испугался этой мысли, потому что Матрона, смотревшая то на Якима, то на меня, могла угадать ее. Верил в Матронкину доброту, но и не хотел без нужды подвергать эту доброту испытаниям. Поэтому не без радости услышал заверения Якима, что он сразу уедет в свою сотню, а прибыл сюда лишь для того, чтобы поприветствовать великого гетмана с гетманшей и выразить свою радость оттого, что избрали его дом для пребывания.