Казалось, это движение отняло у него остатки сил, голова закружилась, стало поташнивать. Но вместе с тем появились мысли, и Никита попытался проанализировать свое состояние. Странный получился анализ, словно сознание существовало отдельно от тела и бесстрастно наблюдало за ним как бы со стороны. Будто удар головой о стенку вышиб из тела душу, и она теперь с явным неудовольствием рассматривала свою искалеченную бренную оболочку, решая, возвращаться ей назад или нет.
Все симптомы сотрясения мозга налицо. Только этого и не хватало! Никита ощутил в голове точечные покалывания, и воображение мгновенно нарисовало картинку, как в тканях мозга начинают вылупляться личинки нематоды. Нет уж, шалишь, рановато! Есть у него еще как минимум дня три до окончания инкубационного периода. Три дня, за которые он обязан, не взирая ни на что, выбраться из Каменной степи. Если хочет остаться жить. А жить хотелось.
Размазывая грязь по лицу, Никита помассировал глаза, виски. Кровоток в голову усилился, запульсировал горячей болью. Полынов снова открыл глаза. Зрение начало фокусироваться, и пред ним предстала безрадостная картина.
Над степью вставало хмурое утро. С серого низкого неба моросил мелкий дождь, и бескрайняя равнина до самого горизонта была залита водой, подернутой мелкой рябью падающей мороси. Лишь кое-где из воды выглядывали пологие островки, да слева, километрах в двух, идеальной чертой рассекал водную поверхность бруствер карантинного окопа. За ним, почти у линии горизонта, в небо поднимался размытый столб дыма.
«Бедная, бедная Лиля…» — вновь пожалел Полынов Петрищеву. И голову ломать не стоило, что собой представляет столб дыма. Все получилось, как он и предсказывал Стародубу — изрешетили спецназовцы из автоматов вагончик лаборатории, а затем сожгли вместе с микробиологом. Может, и Димочка с Володечкой принимали в этом участие, так сказать, огоньком вместо шампанского Петрищеву угостили, даже не спросив, курит она или нет. Это вам, господа-товарищи, не Америка, а Россия, здесь «хэппи-эндов» не бывает…
Полынов перевел взгляд на себя. Да уж, вид у него еще тот. Будто из трясины минуту назад выбрался. Грязный, мокрый до нитки, он сидел на сырой земле, а ноги покоились в луже. Но, странное дело, мокрая одежда доставляла удовольствие, действуя на разбитое тело как холодный компресс.
Где-то сбоку журчала струйка воды. Никита повернулся на звук и справа, в метре от себя, увидел обыкновенную жестяную водосточную трубу на углу дома. Из нее весело выбегал ручеек, падал в лужу, и брызги долетали до лица.
Уже понимая, где очутился, Полынов неуклюже развернулся и увидел перед собой стену одноэтажного небольшого строения. Метрах в двадцати от него стоял аналогичный дом, за ним еще один такой же и так далее до бесконечности. Крайние домики терялись в дымке моросящего дождя подобно отражению в двух параллельных зеркалах. Целая череда стандартных однотипных домов среди голой, залитой водой степи. Впрочем, не совсем голой — возле соседнего дома из воды торчали сухие чахлые кустики брошенного огорода. По всему было видно, что погибли они недавно, недели две назад, но уже никакое обилие воды не могло их воскресить.
Сердце Никиты ухнуло, но сознание восприняло увиденное на удивление индифферентно. Сказалось то ли сотрясение мозга, то ли физическое истощение после ночного бегства. Почему-то подумалось, что картинка лаборатории «в полоску», запечатленная вчера вспышкой молнии на сетчатке глаз, оказалась пророческой. После вчерашней «белой» полосы дикого везения, когда чудом удалось вырваться из обложенного спецназовцами вагончика, непременно должна была последовать «черная» полоса. И она случилась. Причем настолько черная, что следующей белой полосы за ней не просматривалось. По определению быть ее не могло, поскольку полосами везения-невезения расчерчивается жизнь, но никак не небытие.
Сознание вновь раздвоилось. Одна половина продолжала бесстрастно анализировать ситуацию, а вторая как бы независимо управляла телом. Полынов стал на четвереньки перед водостоком, тщательно вымыл руки, ополоснул лицо, а затем долго, стиснув зубы, смывал с темени застывшую в волосах корку крови. Череп оказался целым, ран на коже на ощупь он тоже не обнаружил, — вероятно, кровь выступила из ссадины через мелкие порезы.
Когда в висках заломило от холода, Полынов убрал голову из-под ручейка и осторожно повел шеей. Холод унял боль, оставив ощущение тяжести и пришибленности. Придерживаясь за стену, Никита встал на ноги и огляделся. В голове зашумело, в глазах заплясали темные «мушки», но через минуту головокружение прошло и состояние стабилизировалось где-то между определениями «так себе» и «относительно хреновым». В общем, жить пока было можно, хотя временной отрезок «пока» определялся для Полынова несколькими днями. И дело даже не в том, что в результате ушиба головы могла образоваться внутричерепная гематома, без соответствующего лечения гарантирующая летальный исход, и не в личинках центральноафриканской нематоды, обещающих через две-три недели такой же результат. Безысходность положения Никиты состояла в том, что он очутился в карантинной зоне, выхода откуда не имелось. Однозначно. Это не стерильный вагончик полевой лаборатории, откуда Полынов нашел выход в, казалось бы, безвыходной ситуации. Лазеек в кордоне карантина Никита мог обнаружить гораздо больше, но он не мог себе позволить ими воспользоваться. Тут, к сожалению, не Центральная Африка, и болезнь «Лаврика» не «тофити». Уровень карантинных мер несопоставим. Кому-кому, а ему, пусть и несостоявшемуся микробиологу, было известно, чем может закончиться бегство из такой карантинной зоны. Это и предопределяло выбор. Точнее, его отсутствие.
Из положения стоя линия окопов казалась будто бы ближе — Никите даже удалось рассмотреть фигурки солдат. Но что ему до них? Их разделяло гораздо больше, чем заполненная водой траншея. Они стояли по одну сторону жизни, а он — по другую. Переступив черту, он отрезал себе дорогу назад. Сумеречным взглядом Полынов окинул беспредельную даль залитой водой степи, отвернулся и побрел прочь. Оставалось в этой жизни еще кое-что, что он просто-таки обязан был сделать. Не для себя — для себя сделать было уже ничего невозможно.
Странная штука жизнь. Всего несколько часов назад Никита про себя посмеялся над высокопарными словами Лилечки о том, что она не хочет повторения трагедии поселка Пионер-5 где-либо на Земле. И вот теперь сам оказался на ее месте, и перед ним встал тот же вопрос. Если все-таки есть бог и существует загробный мир, то Лилечка сейчас, наверное, смеется над ним…
Непроизвольно Никита поднял голову и посмотрел на низкое небо. Небеса не смеялись. Небеса хмурились.
Поселок был мертв. Кое-какие дома бросили давно, и они смотрели на улицу пустыми глазницами оконных и дверных проемов без рам и дверей. Но и целые здания с занавесками за застекленными окнами, ковриками на крылечках перед дверями и прочими атрибутами ухоженности, тем не менее, выглядели брошенными, нежилыми. Нигде в окнах не горел огонек, не качнулась занавеска, не промелькнула чья-либо тень. Большинство дверей было распахнуто настежь, словно жители в невообразимой спешке покинули поселок, безрассудно оставив нажитое на разграбление мародерам. Только какой же мародер посмеет сюда сунуться? Здесь не чернобыльская зона, нечто похуже…
Полынов брел посреди улицы, и лишь плеск его шагов по лужам нарушал монотонный шелест моросящего дождя. Мертвый поселок в пелене мороси выглядел ненатурально, будто дурной, тяжелый сон. Никита даже не сделал попытки зайти в какой-нибудь дом. Зачем, что он там увидит? Пару трупов каннибалов, вцепившихся громадными плоскими зубами друг другу в глотки? Из слов Петрищевой следовало, что все они должны уже умереть. Хотя, конечно, не могло такого быть, чтобы «болезнью Лаврика» все в поселке заразились одновременно, и вполне допустимо, что какой-нибудь уцелевший каннибал наблюдает сейчас за Полыновым из-за ближайшего угла и выбирает момент для нападения.
